Детектив

— Боже милостивый! Я достаточно повидала ужасов, но это — дело рук какого-то зверя в человеческом обличье! Ее слова почти в точности повторяли потом многие. Аксбридж между тем продолжал:

— Мистер Дойл попросил меня связаться с вами и передать, что он хотел бы встретиться с вами перед смертью. — Священник помедлил, и Эйнсли понял, что собеседник смотрит на часы. — До казни осталось чуть больше восьми часов.

— Дойл объяснил, зачем я ему понадобился?

— Он отлично понимает, что вы более чем кто-либо другой способствовали его аресту и осуждению.

— И что ж? — спросил Эйнсли нетерпеливо. — Он перед смертью хочет плюнуть мне в лицо?

Последовала пауза, после которой капеллан произнес:

— Я имел подробную беседу с заключенным, но должен вам напомнить, что содержание разговоров между духовным лицом и приговоренным к смерти является сугубо конфиденциальным и не подлежит…

— В таком случае я должен напомнить вам, что нахожусь в Майами, то есть в шестистах километрах от вас, и не собираюсь всю ночь гнать машину только потому, что этот псих смеха ради захотел увидеться со мной.

Эйнсли пришлось подождать, пока священник сказал:

— Он говорит, что ему нужно сделать признание. Эйнсли был поражен. Он ожидал чего угодно, только не этого.

— В чем он хочет признаться? В совершенных им убийствах?

Вопрос напрашивался сам собой. На всем протяжении долгого судебного разбирательства, в ходе которого Дойл был обвинен в чудовищном двойном убийстве и приговорен к смертной казни, он твердил, что невиновен, несмотря на всю тяжесть улик, предъявленных следствием. Столь же горячо он отрицал свою причастность к десяти другим убийствам, которые ему не инкриминировались, хотя детективы были убеждены, что они тоже дело его рук.

Непостижимая жестокость этих двенадцати убийств потрясла и повергла в ужас всю страну. По окончании процесса один из известнейших обозревателей писал: “Содеянное Элроем Дойлом может служить самым сильным аргументом в пользу смертной казни. Но какая жалость, однако, что смерть от электрического разряда слишком быстра и ему не придется испытать мучения, которым он подверг своих жертв!”

— Не знаю, в чем он хочет признаться. Это вам предстоит выяснить самому.

— Черт возьми!

— Простите?

— Я сказал “черт возьми”, святой отец. Держу пари, вам тоже доводилось говорить так.

— Не надо мне грубить.

Эйнсли вдруг в голос застонал, осознав, какая перед ним дилемма.

Если сейчас, на самом краю бездны. Зверь решился признать справедливость обвинений против себя в суде или тем более — сознаться в совершении остальных убийств, это необходимо запротоколировать. Пусть с одной лишь целью — заставить заткнуться горстку горлопанов, в том числе и из организации противников смертной казни, которые даже сейчас считали Дойла ни в чем не повинным и твердили, что его сделали козлом отпущения, поскольку общественность требовала найти виновного как можно скорее. Признание Дойла их угомонит.

Большой вопрос, конечно же, на какое такое признание решился Дойл? Даст ли он показания в чисто юридическом смысле этого слова или же захочет излить душу, чтобы получить отпущение грехов? На суде один из свидетелей отозвался о нем как о религиозном фанате, у которого “дичайшая мешанина в башке”.

Как бы то ни было, только Эйнсли, досконально знавший дело, способен довести его до конца. А значит, он должен, просто обязан отправиться в Рэйфорд.

Эйнсли со вздохом откинулся на спинку кресла. Как некстати! Кареч будет в бешенстве. Не далее как На прошлой неделе она подстерегла мужа на пороге дома. Было около часа ночи, так что она успела хорошо продумать свою сердитую речь. Эйнсли в тот день пришлось заниматься убийством, которое произошло в ходе перестрелки между двумя бандитскими кланами. Случай сложнейший, он опоздал к праздничному ужину в связи с годовщиной их свадьбы. Жена встретила его у входной двери, сменив нарядное платье на розовую ночную рубашку. “Малколм, — сказала она, — так дальше продолжаться не может. Мы почти тебя не видим. Мы ни в чем не можем положиться на тебя. Даже когда ты дома, ты так измотан, что спишь на ходу. Пришла пора что-то менять в нашей жизни. Ты должен решить наконец, что тебе дороже. — Карен отвела взгляд. Потом закончила уже спокойнее:

— Я говорю совершенно серьезно, Малколм. Поверь, это не блеф”.

Он очень хорошо понимал, что имела в виду Карен. И был полностью с ней согласен. Однако что-то изменить было гораздо труднее, чем могло показаться на первый взгляд.

— Вы меня слушаете, сержант? — Тон Аксбриджа становился все более настойчивым.

— К сожалению, да.

— Так вы приедете или нет?

Подумав, Эйнсли ответил:

— Как вы думаете, святой отец. Дойл… Ему нужна исповедь в общепринятом смысле этого слова?

— К чему вы клоните?

— Ищу путь к компромиссу, чтобы не ездить в Рэйфорд. Не могли бы вы сами исповедать Дойла, но в присутствии представителя тюремной администрации? Тогда это можно трактовать как официальное признание, которое вносится в протокол.

Эйнсли знал, что зашел слишком далеко, и потому бурная ответная реакция не удивила его.