Детектив и политика, выпуск №1(5) 1990

Славно, весело жилось химикам в стародавние времена и недосуг было вникать в философические споры о роли наук, кипевшие среди кабинетных умов. Одни умы корили лихих экспериментаторов за бездумное вторжение в заповедные области промысла Божьего. Другие же заглядывали и того глубже. Примечательная переписка разгорелась в середине прошлого века между двумя питомцами Московского университета, волею судеб заброшенными на Британские острова. Один, вольнодумный выпускник физико-математического факультета, пел на бумаге гимны свободе и новейшему знанию. Другой же, знаток древних языков, вступивший в орден иезуитов и нашедший прибежище в католическом монастыре, охлаждал его, напоминая, что, "когда философия бралась за пересоздание общественного порядка, она постоянно доходила до самого жестокого деспотизма". Их мысли неизбежно возвраща'лись к Росоии, которую иезуит грустно величал "бедная страна, особенно для меньшинства, получившего несчастный дар образования". Когда же в ответ физик — а им был не кто иной, как Герцен, — разразился панегириком точной науке, оппонент, патер Печерин, без особых церемоний одернул его: "Стоило ли покидать Россию из-за умственного каприза? Россия именно начала с науки так, как Вы ее понимаете, она продолжает наукой… Она понимает цивилизацию именно так, как Вы ее понимаете. Материальная наука и составляла всегда ее силу…"

Предостережение оставалось без внимания десятилетиями. Резон ли был ученому люду, углубленному в свое несомненно благородное ремесло, вникать в иезуитские прорицания? Лишь когда безапелляционные выкладки экономистов и философов XIX века, разведенные десятикратно водой упрощений и популяризаций, стали превращаться в столь же категорические директивы, подкрепляемые вооруженной силой, даже те, кому плевать было на всяческую философию, начали задумываться об истинной природе умственных капризов, временами принимавших характер эпидемии.

Николай Александрович Орлов за четыре года трудов на Восьмой линии немало преуспел в разработке опытов с углем, фундамент которых был заложен еще в начале столетия. О нем уже поговаривали как об одном из крупнейших отечественных углехимиков, и слышать это было, конечно же, приятно. Все чаще, однако, в своих изысканиях Орлов упирался в заборы, воздвигнутые зарубежным патентным правом. А все — треклятое российское легкомыслие, оскорблялся в таких случаях Орлов. Не хотелось, видите ли, его превосходительству возиться с канцелярщиной. Немцы меж тем не ленились…

Немцам, а особенно ненавистному Бергиусу, под чьим именем в обделенной нефтью Германии уже начинали сооружать заводы искусственного горючего, Орлов мстил, как умел. Закажут ему, к примеру, статью о достижениях немца, явно нацеленного на Нобелевскую премию (Бергиус и впрямь получил ее в 1931 году), Орлов напишет все честь честью, но фотографию подсунет вовсе не бергиусову, а лабораторного своего дружка Марка Белопольского по кличке Федя. С ней журнал и выходит… На учителе Орлов тоже отыгрывался, забывая и двусмысленность своего положения, и все возрастающее значение того, что брезгливо величал "филозофией". Зная, что Ипатьев привычно верует в бога, таскал ему просфорки в подарок, а на благодушный вопрос академика о времяпрепровождении на каникулах неизменно отвечал: "По святым местам хожу, молю Господа за ваше здравие".

"Тебя же понимают в совсем ином смысле", — пилила его жена, огорченная тем, что Орлову в лаборатории, где всем раздавали клички, достался титул "Иезуит". "Вот именно, в совсем ином", — повторял он про себя — и тем утешался. Джентльмен должен быть бескорыстен, грубоват и экстравагантен — таков был девиз золотой молодежи в те времена, когда он к ней принадлежал. И Орлов оставался ему верен несмотря ни на что, а на неотесанность окружающих отвечал лишь загадочными, изощренными шутками.