Детектив и политика, выпуск №1(5) 1990

Если б можно было отдать это барахло без потери достоинства, Андрей отдал бы, но подчиниться насилию — никогда! А свалка на ходу поезда, несмотря на его решимость и силу, — это гибель.

Земляк

Карзубый уделяет Андрею массу внимания.

Перед отправкой он еще раз предлагает:

— Как вы будете спать на полу? Давайте ваши вещи.

— Спасибо. Я привык спать сидя…

— Хорошенькая привычка!

Карзубый не унимается:

— Вы сами откуда?

— Из Ленинграда…

— Там родились?

— Нет, я родился на Украине.

На Украине? А в каком городе?

— В городе Ч.

— В Ч.?

Глаза Карзубого широко раскрыты. Он больше не щурится.

— А как ваша фамилия?

— Быстров.

— А ваш папа был врач?

Пришла очередь удивляться Андрею.

— Откуда вы знаете?

— А вы помните сапожный магазин на Дворянской против банка?

— В одной половине часовщик, а в другой сапожник?

— Ну конечно же! Ой! — задыхается Карзубый. Он взволнован, он хватает Андрея за руку…

— А хозяин — высокий старик с узкой седой бородой, — вспоминает Андрей.

— Так это мой папа…

— А на тротуаре на стуле полная дама в ситцевом платье вяжет чулок?

— Так это моя мама.

— …и двое ребят, — уже сочиняет Андрей.

— …так это мы с братом! Послушайте, кладите ваши шмутки рядом со мной, забирайтесь сами и будьте абсолютно спокойны.

Карты или Александр Дюма?

Двадцатилетний юбилей Октября сам по себе, а вагон с сорока двумя з/к сам по себе.

Идет он куда-то в неизвестное, освещенный стеариновым огарком, весь сотрясающийся, гремит колесами. По крыше, стуча сапогами, бегает охрана. Никто больше не говорит об амнистии.

— Слушайте, — шепчет Карзубый на ухо Андрею, — рассказывайте что-нибудь, иначе будут карты…

У Андрея странное чувство. Он понимает — предстоит испытание силы слова, единственное в своем роде состязание искусства с инстинктом. Может быть, битва не на жизнь, а на смерть. Воровские рассказы были бы вернее всего, но он их почти не знает, тюремных сохранилось в памяти слишком мало.

На помощь, великие мастера сюжетного рассказа, Дюма, Скотт, Конан Дойл, Мопассан, Эдгар По, и в первую очередь непревзойденный Дюма! Спасайте!

— Хотите слушать роман? — небрежно спрашивает Карзубый.

— Давай, давай!

— Валяй, завинчивай!

— Только, чтоб забористо! — несется из утонувших во тьме углов.

Андрей устраивается удобней и начинает.

Дрожит, скрипит вагон, выстукивают колеса. Пламя огарка колеблется от сквозняков. Дрожат, прыгают тени. Свеча гаснет и загорается вновь. Все лица обращены к Андрею. Таинственный остров Монте-Кристо, алмазы, золото, несчетное богатство, таинственная власть.

Юноши, соскользнувшие с жизненных дорог, опьянены. Могут ли быть лучшие слушатели? Они готовы отдать в распоряжение рассказчика последнюю закрутку. Только общая усталость и конец свечи позволяют оборвать рассказ на самом остром месте. Вагон затихает.

— А завтра будет?

— Будет.

Андрей засыпает, словно после тяжелой работы, положив голову на мешок с барахлом.

Хи-бу

Ночью незаметно уплыл старый стального цвета костюм. Карзубый поморщился.

— Не поднимайте шуму… Верну.

На другую и третью ночь повторилась та же история.

— Ну я не знаю, что с этим костюмом делать.

— Ладно, я сам.

Андрей подстерег. Пригодились уроки джиу-джитсу. За костюмом больше не охотились.

На седьмой или восьмой день, после раздачи хлеба и воблы, открылась дверь и двое часовых втолкнули в вагон человека…

Он встал на пороге, ногой оттолкнул лежащего на полу у самой двери и ждал. По вагону прошел шепот.

Молоденький белобрысый вор по команде Карзубого соскочил с нар, и на это место взобрался пришедший.

Он сидел, по-восточному скрестив ноги. Свет, падавший от узкого оконца, осветил восковое лицо с раздавшимися скулами и по-мертвому оловянными глазами. Он не проронил ни слова, не повернул головы. Ему дали кусок хлеба и рыбу. Он жевал, как автомат, не шевелясь телом, ни к кому не обращаясь, безучастный, как идол, медленно оживающее изваяние.

Но весь вагон уже знал, это — Хи-бу, джунгар, бандит и убийца.

Позже стало известным, что он проломал пол в вагоне и на ходу спрыгнул на шпалы. Его затравили собаками, четыре дня продержали в вагоне-леднике и теперь осчастливили вагон Андрея.

Хи-бу сидел молча и неподвижно, пока эшелон не тронулся с места.

Когда в окошко идущего вагона заглянула ночь и на ящике закачался огарок, Хи-бу вскочил с легкостью акробата, схватил двухдюймовую доску, уронив на пол сидевших на ней людей, сломал ее в руках, как тонкую щепку, и с рычанием зверя начал колотить обеими половинами направо и налево.

Потом он остановился и стал ждать.

Плача, стоная, нижний этаж понес ему дань. Он собрал все в кучу, сложил в чей-то мешок и опять, скрестив ноги, уселся у окошка.

Верхних он не трогал. Это были "свои".

В Томске Андрей видел — оскалив зубы, смеясь, Хи-бу поднимал скаты — два вагонных колеса с осью — тридцать пять пудов.

Это был человек с повадками и дикостью тигра. Вскоре в лагере он был расстрелян.

Великая лень

Все были голодны. Очень голодны.

Мороз на дворе и снег на нарах, проникавший сквозь широкие щели барака на пересылке, увеличивали неприятные ощущения в желудке.