Детектив на пороге весны

Позвольте, а как же романтическое чувство, которое, по идее, должно было охватить обоих от неожиданной, особенной близости – да еще под покровом ночи, да еще в чужом подвале, да еще, так сказать, перед лицом неизвестной опасности?! А все эти запахи и звуки, а обостренное восприятие, а то, что «никто и никогда раньше ничего подобного не чувствовал»?! А случайное, мимолетное объятие среди соленых огурцов и маринованных грибов?! Даже нет, не объятие, а случайное прикосновение, дрожание волос, блеск глаз?! Все, столь любимое романистами во все времена?!

Ничего. Ничего!

Юра Латышев, озабоченный, видимо, вовсе не дрожанием волос и блеском глаз, а соседским подполом, аккуратно поставил ее на свободное место и спросил негромко:

– А где фотография? Та, со стены?

– Там осталась.

– Надо взять, – велел он самому себе, потянулся, пошарил, достал портрет и опять сунул его себе в штаны. – Видите? Вон там?..

– Что?

– Как будто дверь. Видите?

Анфиса выглянула из-за его плеча. В кирпичной стене на самом деле была дверь.

– Господи, – пробормотала она, – только этого нам не хватало!

– Хорошо бы узнать, что здесь было раньше, – опять себе под нос проговорил Юра. – Странно. Дом не слишком старый, а такое впечатление, что…

– Что?

– Что подпол старый. И фундамент тоже. Видите, какие кирпичи? При советской власти таких уже не делали.

Анфиса посмотрела. Кирпичи как кирпичи.

Юра осторожно протиснулся вперед, остановился и нагнулся, чуть было не поддав ей джинсовой задницей.

– Вот его свеча, – сказал он, рассматривая что-то на полу. – А вот чем его… усыпили.

И двумя пальцами он поднял с пола прямоугольный кусок толстой тряпки. Анфиса схватила его за плечо.

– Что это такое?

Юра издалека потянул носом и слегка отодвинул вытянутую руку, в которой была тряпка.

– Не надо ее нюхать. Нанюхаетесь, голова будет болеть.

– А что? Что это такое?

– Хлороформ, надежное проверенное средство. Как раз времен Первой мировой войны, по которой вы так скучали.

– Я не скучала по Первой мировой войне! Это вы сказали, что портрет времен Первой мировой, а я, наоборот…

– Чш-ш-ш…

– Что вы шипите? Не шипите на меня!

Он аккуратно свернул тряпку, но запихивать в штаны почему-то не стал, видимо, потому, что там уже был портрет, ошибочно принятый им за фотографию времен Первой мировой войны.

Тут Анфиса вдруг сообразила, что говорит он… всерьез. В смысле, про хлороформ.

– Юра, откуда здесь тряпка с хлороформом?!

– Я вам потом все объясню.

– Нет, сейчас!

– Нет, потом. Тише!..

Они замерли и прислушались.

Половицы скрипнули, как будто по ним кто-то шел, крадучись, осторожно. Анфиса похолодела.

Они никогда не знала, что можно так осязаемо… похолодеть: руки моментально стали ледяными и влажными, и шее стало холодно, словно ледяная сырость стен вдруг добралась до нее.

Юра погасил фонарь. Темнота обрушилась на них бесшумной холодной лавиной.

Ни шороха, ни звука. Только дыхание, горячее, человеческое.

Почудилось?.. Почудилось?!..

Она стояли так довольно долго, или Анфисе только показалось?

Потом он пошевелился рядом и прошептал ей в самое ухо:

– Стойте и не дергайтесь.

– Что?!

И опять американские героини из американских фильмов вспомнились ей некстати. Именно они в момент, когда нужно молчать, непременно начинали приставать с расспросами, детальными, сложными, к примеру, о том, кем была его бывшая жена и при каких обстоятельствах его папочка покинул семью.

Вспомнивши героиню, она замолчала и только сопела, когда он протискивался мимо нее.

Фонарь не горел.

Открытый в полу квадрат теперь казался очень светлым, как будто там, наверху, горел свет, отражался от банок с огурцами, блестел холодным сальным блеском.

Юра Латышев протиснулся мимо, нашарил ногой лестничку и полез наверх.

Куда?! Зачем?!

«Он хочет бросить меня одну. Он собирается меня замуровать. Он и есть преступник. Решил избавиться от меня, оставив здесь, а бабушке скажет, что…»

Что-то приглушенно стукнуло, Юра понадежнее укрепился на лестнице, придерживая руками тяжеленную крышку.

Анфиса подумала, что так, должно быть, закрывается гроб.

Старое дерево скрипнуло в пазах, и крышка легла на свое место.

Лунный свет – последняя надежда! – исчез, отрезанный от них деревянной стеной.

Все.

Мы погребены под землей, торжественно подумала Анфиса. Конец истории.

В финальных кадрах не будет не только поцелуя, но и пинка под зад. Только закрывающаяся крышка гроба.

– Вы здесь?

Она кивнула сосредоточенно, словно он мог ее видеть.

– Анфиса?

– Зачем вы это сделали?

– На всякий случай. Никто не должен вернуться, но на всякий случай.

– Он все равно увидит, что половики подняты!

– Не сразу, – прошептал Юра. – Не сразу. А потом черт знает, насколько он наблюдательный. Может, и вовсе ничего не заметит.

– Почему «он»? Может, «она»?

Юра зажег фонарь, и Анфиса рукавом прикрыла глаза, по которым полоснул свет.

– Он. Она не вытащила бы отсюда соседа. Он был мужчина… увесистый. Пошли.

– Юра, я ничего не понимаю.

– Видите дверь?

– Ну вижу.

Дверь была прочно сколоченная, как латами, перетянутая ржавыми железными скобами.

– Надо посмотреть, что за ней.

– Может… не надо?