Дети

– Я закончила высшую школу для административных работников. В офисе сионистского движения мне сказали: у нас нет необходимости ни в служащих, ни в машинистках. Предложили вступить в движение «Халуц» и пройти подготовку для работы в сельском хозяйстве. Но я не могу быть крестьянкой.

– Она больна, – шепчет мать, и опущенные ее веки подрагивают.

– В детстве заболела легкими, – вздыхает слепая старуха. – Но почти полностью выздоровела.

– Я совсем здорова, мать, но я всего лишь служащая.

– Не это ей было назначено с колыбели.

– И что плохого в профессии служащей? Опытная служащая офиса всегда заработает себе на хлеб.

– Но у меня нет работы. Мне уже больше двадцати лет, а я все еще на иждивении матери.

– А я только кассирша.

– Но чего мы рассказываем о всех наших бедах девочке?

– Девочка! – старуха упирается в Иоанну слепыми глазами. – Мы говорим с девочкой? Сердце мне все время подсказывало, что здесь что-то не в порядке. Посылают детей собирать деньги.

– Почему нельзя посылать детей собирать деньги, мать? Они ведь для себя собирают. Палестина – для детей и молодежи.

– При условии, что они здоровы и крепки.

– Верно, дочь, Палестина не для тех, у кого ничего нет. Палестина не для простых евреев, таких, как мы.

Иоанне кажется, что кто-то распахнул все окна в комнате, и студеный ветер дует на нее, только горло горит от сухости. Кофе все еще стоит перед ней нетронутым. Все это время сидела, не раскрывая рта, а теперь все глаза уставились на нее.

На комоде зазвонил будильник. Отец– торговец лошадьми, стоит на комоде в траурной рамке. Рядом с ней более мелкие фото бородатых мужчин, верно, раввинов, праотцев торговца лошадьми.

Фотография отца, красивого блондина, выделяется величиной между более мелкими фото. Кончики его усов вздернуты вверх, на лбу кудрявый виток, на нем костюм для верховой езды и высокие сапоги. Тонкий хлыст в руке. Второй он ведет черного коня за уздцы. К черной рамке прикреплен железный крест, которым кайзер награждал во время большой войны мужественных бойцов, отличившихся в бою. Крест выделяется на стекле рамки и касается поднятого хвоста мощного коня. К кресту прикреплена лента по цвету кайзеровского флага.

– Он так и не держал этот крест в руках. Крест был вручен посмертно.

– Он пал на восточном фронте. Он сражался в батальоне великого полководца Гинденбурга.

Имя Гиненбург, столь гордо произнесенное слепой старухой, упало в тишину, водворившуюся в комнате. Обручальные кольца матери и отца-торговца лошадьми светятся тяжелым золотом на одном ее пальце, тонком, ломком, белом. Молчание в комнате угнетает Иоанну. Каждый из сидящих в комнате наполняет молчание чем-то своим. Слепая старуха все время покачивает головой, словно шепчется с самой собой, мать собирает крошки хлеба рядом с чашкой, дочь надкусывает булку, в печи потрескивают головешки, в окнах шумит ветер. И все словно ждут, что скажет Иоанна, но и она молчит. Ах... был бы здесь Саул, не было такой угнетающей тишины в комнате. Саул бы говорил, объяснял бы им простые вещи, логичные, понятные, почему у них нет права репатриироваться в Израиль, таким... старым, больным, ничего не производящим. Ах... Саул бы смог объяснить, а Иоанна не может. Все ее объяснения застревают в горле. Вместо логичного делового объяснения возникает в ее душе мелодия, усиливается. Еще миг, и она не сможет сдержать боли, и слова вырвутся из ее уст:

Наши скрипки на ветки дуба
Мы повесили. И отныне
Наши песни не смогут петь наши губы,
Пока мы живем на чужбине.
Иерусалим наш сожжен и разрушен.
И печаль гнетет наши души.

Из предосторожности она сжимает губы и прикрывает рот ладонью. Еще минуту, и она преодолеет это желание, и объяснит им все так же, как Саул, почему страна Израиля закрыта перед людьми не производящими. Иоанна прочищает горло, откашливается.

– Ты себя плохо чувствуешь, детка? – беспокоится мать.

– Может быть, ты больна, – вскидывает голову дочь, мигает длинными темными ресницами, словно намекает: у нас обеих одна судьба.

– Нет. Я абсолютно здорова.

– Конечно же, она здорова, – торопится поддержать ее мать, – поглядите, насколько хорошо она выглядит.

– Это от кварца, – срывается с губ Иоанны, и она прижимает руку к груди, как бы пытаясь сдержать рвущиеся оттуда слова и мелодию песни, – это точно кварц.

– Она получит от нас пожертвование, – улыбается мать Иоанне, – достойное пожертвование ее Основному фонду существования Израиля.

– Нет.

Глаза всех скрещивается в изумлении на ней, даже пустые глаза старухи. Иоанна тут же прикрывает ладонью рот. Выкрик «нет» вырвался из тьмы, таящейся в ней, той странной тьмы, над которой нет у нее власти, и оттуда всегда непроизвольно вырываются голоса.

– Я не возьму ни гроша, потому что вам не дают возможности репатриироваться в Израиль.

– Но, детка, – явно возмущена слепая старуха.

– Но, детка! – повторяет за ней мать. – Может ли быть такое, чтобы еврей не дал пожертвование стране Израиля?