Дети

– Франц, – Эдит неожиданно вскакивает с гордым лицом, – полагаю, что тебе лучше ехать с нами в Париж. Палестина слишком чужда для тебя.

– Понятно, что он поедет с нами , – объявляет Гейнц.

Дед одним глазом смотрит на Филиппа, другим – на внучку. Дед тоже желает, чтобы она связала свою судьбу с Филиппом. В этом он был одного мнения с покойным сыном.

– Дух, дух! Чуждый, чуждый! – выходит он на борьбу за будущее своего внука. – Разговоры, разговоры! Париж, Австралия, Палестина! Место, где человек строит себе дом, место для семьи – не чужое место. Это главная суть жизни. По сути, вся жизнь – муж, жена, дети!

Эдит выпрямляет спину, пересекает комнату в сторону Филиппа, как проходят сквозь стену, которая пробита.

– Филипп, езжай с нами, я прошу тебя, езжай с нами в Париж, – и протягивает ему руку.

Филипп не берет ее руку, но она ее не опускает. Как ее ладонь, встает перед ним все, чего он желал все эти годы. Поедет в Париж, поедет вместе со всеми ними. Страна Израиля это отключение от прошлого, его и ее. Только там она будет ему женой. Он понимает, что она предлагает ему все, что в ее силах предложить. Также и свою душу?

– Эдит, я не смогу уехать с тобой в Париж и быть там. Не смогу предать самого себя, свои мечты. Эмигрантом я был в Германии, не хочу быть снова эмигрантом в Париже.

Голос отца витает в воздухе, лицо его внимает происходящему. В осенние дни его голос читал ей стихотворение Рильке. Здесь сидел отец, на стуле, у этого стола, и читал ей:

Господи, длишь мое лето пустое...
Если нет у него дома,
Нового он не построит.

Она поворачивает лицо к Филиппу:

– Филипп, не знаю, смогу ли я дать тебе дом. Нет, Филипп, не смогу.

«А без тебя, Эдит, нет у меня дома ни в каком месте. Даже в стране Израиля». Филипп поворачивается к большому шкафу с книгами, кладущему на него темную тень. Рука слабо опирается на письменный стол покойного господина Леви. Сегодня Филиппу предложили быть одним из представителей еврейской общины перед властями. Если он примет это предложение, останется еще надолго в Германии. «Останусь близко к ней, не уеду так далеко, в Израиль, и все же... не предам себя и своей веры. Возьму на себя эту должность. Опасную должность. Может, она приведет меня к гибели, но это единственный выход». Глаза их встречаются, и не было еще никогда такой близости в их встретившихся взглядах. Все прояснилось, завеса лжи упала.

– Филипп, я огорчена, что так у нас сложилось. Очень огорчена.

Губы его на ее горячей ладони. Дед в своем кресле вздыхает. Он чувствует себя побежденным. О-о, сколько он старался изучать жизнь, одному не научился: проигрывать ему тяжело. В отчаянии взгляд его обращаются к сыну.

– Что будет с тобой, Альфред? Ты молчишь, и никто не знает, каковы твои планы?

– А-а, я? Я, отец... конечно же, должен остаться. Всю жизнь я преподавал основы иудаизма немцам, которые готовились стать священниками и священнослужителями. Пришло время обучить этому и евреев Германии.

– Ты сошел с ума, Альфред? Остаться в Германии...

– Господин... – вскочил Зерах, глядя горящими глазами на Альфреда.

– Господин Леви! – помогает ему дед. – Его имя тоже Леви.

– Господин Леви, ваше место там, в стране Израиля.

– И что он там будет делать, господин халуц?

– Естественно, будет преподавать.

– У вас, в Палестине? Что, у вас, на святой земле, надо учить евреев сущности иудаизма?

– Конечно!

– И там, – смущен дядя странным выражением глаз Зераха, – вы говорите, что и там, ага, – и глаза их продолжают мигать.

– Гейнц, – теряет дед терпение от разговоров и морганий, – дорогой мой внук, когда же ваша эмиграция должна осуществиться?

– «Наша?» – удивляется Гейнц. – Ты сказал – «ваша», дед?

– Сказал, дорогой внук. Ну и что с того, что сказал? Мы, что ли, с Фридой не приспособлены в наши-то годы к долгим путешествиям в Париж? До Парижа? Мы слишком стары для таких путешествий. Не так ли, Фрида?

Фрида утвердительно самым решительным образом кивает головой заволновавшимся домашним:

– Нет, дед!

– Не делай этого, дед!

– Езжай с нами, дед!

– Никуда мы без тебя не поедем, дед!

– Постыдитесь, дети! Младшие едут и не плачут, а вы, старшие, плачете. Эта плаксивость сердит меня, она против всяких приличий.

– Не поедем без тебя, дед, дело это согласовано между нами и решение окончательно.

– Дети, – дед встаете с кресла, улыбаясь, – поздний час...

– Десять, – объявляет дядя, – ровно десять.

– Десять, – повторяет с упреком за ним дед, – а раз десять, нечего столько болтать, Альфред. Нет нужды принимать в такой час все наши решения. Завтра. Дети, я еду на усадьбу, узнать, как здоровье Агаты. А после этого, посмотрим, дети, – и он, опустив голову, поправляет шелковый носовой платок в верхнем кармане пиджака.

* * *

Из окна розовой комнаты Саул и Иоанна смотрят на площадь, которая выглядит не так, как в последние вечера. Ни молодежи, ни громкоговорителей, ни песен, ни команд. Эта неожиданная тишина, сошедшая на площадь, смягчает даже слепящую яркость прожектора на крыше покойной принцессы.

– Пошли, Саул, выйдем прогуляться.