Дети Барса

— Что? Что такое? — И царевич не знал, как ему ответить. Он чувствовал, как трещит и едва ли не переламывается какая-то тонкая дощечка, а ей не надо бы ломаться. Ей совсем нельзя ломаться.

— Давай… постоим здесь. Давай постоим, Аппе. Тот молча сжал пальцы Бал-Гаммаста, кивнул, мол, — давай, и встал рядом. Оба не знали, что это, и оба знали, как это бывает. Обоим кровь нашептывала время от времени: «Вот так будет правильно…»

Они стояли среди слуг первосвященника, смотрели на его спину и на бесконечные ряды солдат, все искавших гладами смысл где-то наверху, на башне. Цветные значки отрядов приближались, описывали полукруг и уходили дальше, дальше… Армия видела перед собой темную птицу, Лагэна с улыбкой на лице, его поющих слуг и царственных братьев, уважительно приветствовавших победителей. Все — как надо. И Творец с ним, с тайным смыслом царицыной почести, если все — как надо. Солдаты шли и шли; взгляд армии понемногу перемещался книзу. Никто уже не вспоминал, что Апасуд и Бал-Гаммаст были в походе, а младший даже и нашпиговал кого-то бронзой, говорят… Эти двое — как будто оставались здесь, в самом сердце Царства, а теперь вышли, чтобы встретить победителей и постоять от них в одном всего десятке шагов, без охраны; всякий поймет, для чего они тут. Показывают: вот, мол, видим вас, труд ваших мечей драгоценен, с вами земле Алларуад некого бояться… Ну и баба какая-то наверху, то ли птица… то ли еще что… не разберешь. Все — как надо.

Бал-Гаммаст смотрел на Лагэна. Старик стоял прямо, и подбородок его был гордо приподнят. «Да, все вышло правильно… Все правильно. Нам не следовало уходить от него. Отец бы не ушел. Отец точно не ушел бы, чем угодно клянусь! Нам надо стоять рядом с ним». Недомогание оставило царевича. Гроза, так и не разразившись, ушла. Рассеялась.

Воины Баб-Аллона текли нескончаемым потоком. Отряд Асага осаждал Барсиппу, Лан Упрямец и Рат Дуган носились по всему полдневному краю Царства, занимаясь великим очищением, Уггал-Банад стоял под Уруком. И все-таки их было очень много — воинов, вернувшихся домой. Копейщики и лучники, всадники и пешцы, офицеры и солдаты совершали медленный поворот, оказывая своим присутствием почесть Дворцу. А потом уходили.

Все, кроме пехоты ночи. Ибо здесь был дом черных. Эти прошли внутрь, и за ними потянулся обоз. На последней повозке в ворота Внутреннего города въехал Уггал Карн. Бледный, с ввалившимися глазами, весь в повязках. С утра он дважды пытался сесть на коня или хотя бы на онагра, но не смог. Потом произнес: «Ну, хватит. Эта война — не первая и не последняя». На повозку забрался сам и сейчас же принялся рассылать бегунов с поручениями. Посмотрел на Бал-Гаммаста, стоявшего тут же, поодаль. Усмехнулся. «Не веришь, — спросил эбих, — что такой мешок с дерьмом еще может командовать?» Царевич не знал, как ответить ему, и сделал лишь нейтральное движение бровью, мол, а ты сам-то знаешь? Уггал Карн сказал: «Если ты умеешь это делать здоровым, то сумеешь и полудохлым. Некоторые повелевают, даже с той стороны. Видишь, твоего отца мы до сих пор слушаемся…» Царевич не обиделся. Эбиху черных позволительно и большее. Намного большее.

Братья зашли в Цитадель, следуя за повозкой полководца.

Во внутреннем дворе деловито сновала челядь. Склады, мастерские, конюшни, домики для слуг… Сверху по узкой каменной лестнице медленно спускалась мать. На ней не было украшений. И драгоценный эламский платок на ее плечах, и длинные юбки были серыми, ибо таков цвет траура в Баб-Аллоне. Иначе, наверное, и быть не могло: здесь так любят яркие цвета…

Сбоку от нее с той же степенной неторопливостью шествовала вниз серая Аннакят — любимая кошка царицы. Кто у кого перенял походку? Аннакят изнывала под панцирем собственной шерсти, глаза ее были томно прикрыты до половины.