Дети Барса

— Ненавижу… Говорю тебе без гнева. Ненавижу тебя, их всех, вашего царя … ты понял меня. За вашу высоту и надменность, за ваше усердие.

— Теперь это не важно. Ты готов. Это должно быть почти не больно.

И все-таки он не выдержал и закричал.

Щит Агадирта 2508–2509 круги солнца от Сотворения мира

Сидури-хозяйка вещает Гильгамешу:

…Ты, Гильгамеш, насыщай желудок,

Днем и ночью да будешь ты весел,

Праздник справляй ежедневно,

Днем и ночью да будут твои одежды и волосы

Чисты. Водой омывайся,

Гляди, как дитя твою руку держит,

Своими объятьями радуй супругу —

Только в этом дело человека!

Эпос о Гильгамеше

Гонец, точно осел, с которого срезали вьюк, помчался. Точно молодой степной осел, резвый и быстрый, он скачет, лицо свое к туче поднимает.

Энмеркар и верховный жрец Аратты

2-го дня месяца симана, в полуденный час, туча светлой пыли поднялась над холмом напротив главных ворот Баб-Аллона. Перевалила вершину и встала в полуполете стрелы от городских стен, клубясь и посверкивая ослепительными молниями шлемов.

Апасуд поднял копье с конским хвостом белого цвета — старинный знак, еще до Исхода обозначавший победу. Он ехал бок о бок с братом в голове войска. Младшие офицеры тут же остановили передний отряд пеших копейщиков. «Сто-о-о-ой!» — прокатилось по бесконечной веревке армии из конца в конец. Пешцы, шеренга за шеренгой, смирили усталый шаг, конники придержали лошадей, колеса обозных телег перестали скрипеть. Грязные тряпки, до половины закрывавшие лица победителей, обрели неподвижность. На время пяти ударов сердца тишина плыла над войском. Один только шепот дорожной пыли, оседающей на серые лица, на шлемы, одежду и оружие…

Бал-Гаммаст, несообразно величию момента, подумал: хорошо бы замостить все-таки главные дороги, как мечтал еще прадедушка, государь Кан II Хитрец. А то в сушь — пыль, в дожди — грязь… Надо подсказать братцу, пускай займется. Пора.

Городская стража, глядевшая с башен столицы на царское войско, давно знала, как и все жители баб-аллонские, о победе над мятежным Полднем державы. Царица Лиллу, ныне жена покойника, два дня колебалась: чего должно быть больше, когда вернется войско, — праздника или траура? Воистину, великая победа. Мятеж, на протяжении семи лун, еще с месяца уллулт, царственно колосившийся по всей благословенной земле Алларуад, благодарение Творцу, сжат и обмолочен. Урожая голов довольно для успокоения страны. Но как мало вернулось победителей! Горький чад потерь осел в городах и селениях. И государь погиб… Так горевать или веселиться?

Бал-Гаммаст припомнил: однажды армия царя Уггал-Банада I — а знали его больше по прозвищу Львиная Грива — вернулась из похода на дальнюю Полночь, оставив там четырех солдат из каждых пяти. В обратный путь вел ее мертвец. Труп царя ехал впереди войска на повозке, запряженной ослами. Но и тогда земля Алларуад одолела, и все полночное приграничье очистилось от очередной кочевой орды… Задумывался ли кто-нибудь в ту пору, как встретить победителей? Нет. Венки из трав и цветов были на головах у воинов из первого отряда, входившего в город, и бабаллонцы славший храбрецов, лили им под ноги вино, бросали на дорогу ячменные лепешки…

«Столько времени прошло с тех пор! Как видно, веселье обмелело в Царстве…» — размышлял царевич, глядя на створки воршу медленно расходившиеся в стороны.

Эбих черной пехоты Уггал Карн возглавил войско, шедшее от Киша. Царица Лиллу велела ему передать: город Баб-Аллон встретит солдат как пожелает. Она сама не имеет сил устроить какое-либо торжество. Захочет столица выть — значит, такова ее воля. Захочет петь — и в этом вольна. Сама Лиллу не выйдет встречать победителей к воротам, потому что скорбит о муже, но встанет на дворцовую стену, и каждый воин сможет увидеть ее. Все войско пройдет мимо цитадели Лазурного дворца, где издавна живут государи земли Алларуад. Странная почесть, но все-таки почесть… Уггал Карн, слабый, как щенок, едва ли не полумертвый от раны, оставленной ниппурским копьем, усмехнувшись, заметил: «Когда ты хочешь пира, вина и сикеры, мяса и хлеба, молока и меда, а тебе предлагают плошку с водой, выпей хотя бы воды».

Армия, сломившая хребет мятежу и опаленная его черным пламенем, пришла пить воду.

Полдень едва переломился, и зубчатые стены великого города отбрасывали ничтожную тень. Снизу их мощь казалась непоколебимой. Слава Творцу, что бунт не докатился сюда и не испытал их прочности. Самая несокрушимая стена — всего-навсего кирпич и глина, хотя бы и поднявшиеся над землей на высоту в пять тростников…