Дети богини Кали (СИ)

– Уходи, – добавил Саймон странным, чужим тоном. Совершенно всерьез.

И одним этим словом Онки сразу была изгнана в одиночество; оно мгновенно выросло вокруг неё, огромное, гулкое, страшное. Но зачем-то она продолжала стоять, ещё надеясь, наверное, любуясь профилем Саймона, линией лба, до того простой в своем совершенстве, что ей казалось, будь у неё сейчас бумага и карандаш, она провела бы эту линию в одно касание.

Саймон тоже не двигался с места – он слегка приподнял голову и смотрел вдаль, на солнце, проглядывающее среди рваных облаков.

Онки в этот миг страстно пожалела о том, что она не художница.

Именно теперь эта линия лба в профиль, привычно восхитительная, но ускользающая, была особенно прекрасна. Она поражала ещё сильнее, чем прежде, своей ясностью, непостижимой точностью взмаха невидимой кисти – недосягаемость способна возводить обыкновенное в ранг божественного.

Лёгкий ветерок тронул прядь волос Саймона; взлетев, она удивительно изящно продолжила выше означенную линию, а разом осознанная безысходность потери врезала эту линию в душу Онки глубоко и ярко, по живому – словно татуировщик.

–

Онки привыкла растворять тоску в работе. Это гораздо конструктивнее, чем в пресловутом вине, да и действенней, вообще говоря. Потому что пока ты пьяная, весёлая и злая, пожалуй, хорошо тебе – ты расквашиваешь кулаком витрины и автобусные остановки, разудалая, лихая, бьёшь кому-то в нос, получаешь сдачи – но потом, когда ты просыпаешься, больная, разбитая, с горечью во рту и саднящими следами случайных драк, всё возвращается, но примешивается ещё непонятно откуда появившееся чувство вины.

Онки не понимала пьющих, её отталкивала их странная, произвольно направленная агрессия, равно как и их братское расположение, столь же спонтанно возникающее, как и неприязнь, и также случайно направленное. Она не пила сама никогда, однако отнюдь не была ханжой, считая, что натурам творческим, поэтессам, к примеру, или бродячим музыканткам с гитарами наперевес, некоторая слабость к горячительным напиткам даже к лицу и вполне простительна.

Было уже очень поздно, приехав из Норда Онки проработала до ночи, с остервенелым, упрямым напором – ей хотелось устать до ощущения звона в голове, до полного безразличия, до невозможности думать. Мысли о Саймоне возникали сквозь какой-нибудь бегло прочитываемый документ изредка, короткими всполохами, почти не мучая, не терзая… Но стоило только Онки закончить работу и прилечь на раскладушку – они вернулись, жадные, упрямые, точно стая мух, почувствовавших где-то падаль: сколько их не гоняй, они не отлетят далеко, будут кружиться рядом, в облаке душной вони, и ждать, когда снова выдастся возможность усесться на вожделенный кусок гниющей плоти…

Впервые за последние годы у Онки, уставшей допьяна, но бессонной, взвинченной, появилось совершенно осмысленное желание кого-нибудь ударить, что-нибудь сломать, разбить вдребезги, услышать задорный звон стекла, помчаться по улице… Как в детстве. Ей потребовалась разрядка.

Она встала, быстро оделась и вышла к машине. Ночной город лежал внизу, накрытый сетью огней – съехав с виадука, она углубилась в тихие, заросшие, скудно освещённые улочки спальных кварталов.

Искомое нашлось на удивление быстро. На одном из пустынных тротуаров две дюжие девицы, по виду пьяные, разогретые алкоголем, взбудораженные, с азартом избивали юношу определённой профессии. В руках одной из них колыхалась, поблескивая в фонарном свете, початая бутылка виски.

Онки остановила машину и вышла, громко хлопнув дверцей. Кулаки у неё радостно зачесались – вот, дескать, и правое дело подвернулось! Как нельзя кстати.

Девицы оглянулись. Обе здоровенные, крепкие, ладные, каждая почти на голову повыше Онки.

– Тебе чего, коза? – спросила та, что с бутылкой. Сразу неприязненно. С какой-то задиристой, наглой злобой.

– Парнишка чем вам не угодил? – Онки неторопливым кивком головы указала на юношу, сидящего на асфальте в глупой и жалкой позе, измятого, в разодранной рубашке… Он был молоденький совсем, лет семнадцати, с лицом пронзительно чистым, белым – свеженький, не затасканный ещё до слащавого мерзкого лоска обитателя борделя.

– Не твоё дело. Садись в своё ведро и езжай, нашлась тут героиня, мля, благородная заступница за дешёвых давалей.

– Вали-вали, – подтвердила вторая девица грозно.

И тогда Онки с видимым удовольствием, размахнувшись красиво, без суеты, четко впечатала первой по зубам, а другую, не слишком быстро сориентировавшуюся, грамотным выпадом сбила с ног, когда она, мощная, туповатая, как локомотив, тяжело и грубо бросилась вперёд, густо дыша парами алкоголя.

– Пошли, – сказала быстро, приподнимая за руку мальчонку, невесомого почти, расслабленного, как куклу.

Он едва поспевал за нею, слабый и нежный, оглядывался.

Девица с разбитым ртом, зажимая его рукой и громко мыча, пыталась их догонять, вторая полулежала на асфальте и грязно бранилась, неопределённо потрясая в воздухе кулаком.

– … Ах, ты! Мать твоя ханыга! …  Будешь у меня землю грызть! Отца твоего бесчестье!