Дети большого дома

Они вместе направились домой, где Митю с радостью и упреками встретили бабушка, мать и дед. Но, заметив, что у мальчика жар, его немедленно уложили в постель. Левое плечо у Мити посинело и распухло. На тревожные расспросы матери он объяснил, что поскользнулся на льду.

Спустя несколько часов температура у Мити поднялась, его стала бить лихорадка, начался бред. Бурный поток бессвязных слов вызвал сильную тревогу у стариков и Надежды Олесьевны. Они грустно сидели у кровати мальчика, когда Аршакян привел военного врача. Исследовав Митю, врач прописал лекарство и распорядился поставить банки. После полудня Митя уснул. Проснувшись вечером, он увидел склонившееся над ним лицо матери, улыбнулся и, ласково приложив руку к ее губам, шепнул:

— Не бойся, мама, я выздоровлю!

Когда же пришел Тигран и, смеясь, справился, как себя чувствует его друг Дмитрий Александрович Степной, мальчик серьезно, словно взрослый, отозвался:

— Все в порядке, товарищ батальонный комиссар!

Старики и Надежда Олесьевна облегченно улыбнулись.

XLV

Томительно медленно проходили дни. Погода стояла ясная, но иногда опять начинали бушевать метели. Порой шел мягкий снег, рассвет бывал сырым и теплым. На села, поля и леса спускался густой молочный туман. В такие дни вороны, громко каркая, слетали с деревьев на крыши домов, воробьи с веселым чириканьем искали во дворе зерна. И вдруг сразу все менялось: после мягкого снегопада снова завывал северный ветер, мрачнел день, начинались еще более жестокие морозы.

Шли уже первые дни марта, но ничего как будто не менялось, и желанная весна казалась попрежнему далекой. Все еще были скованы толстым слоем льда реки, гнулись под тяжестью обледенелого снега ветви деревьев, от горизонта до горизонта сияла сплошная белизна. По прежнему выворачивалась наружу земля от взрывов снарядов и фугасных бомб, на белом фоне, подобно черным могилам, открывались широкие воронки, которые снова исчезали под свежевыпавшим снегом, заметавшим следы человеческой крови, братские и одиночные могилы бойцов.

Каждый рассвет приносил вести о больших событиях. Советские войска на юге и западе освобождали все новые города, районы и железнодорожные узлы. Призыв «Вперед, на запад!» был на устах у всех людей армии и тыла, был начертан на стенах домов, на бортах тягачей, танков, автомашин, на щитах гаубиц и даже на боках повозок транспортных рот.

Однако в боевой жизни войск в районе города Вовчи не наблюдалось крупных изменений. Случались тяжелые бои; иногда отбивали несколько сел. Два или три из них во время дальнейших боев вновь переходили в руки врага.

А линия фронта оставалась неизменной. Трудно было ответить на вопрос, почему это происходило. Бойцы сражались отважно. Они сражались так же, как защитники Москвы, как освободители Ростова, Керчи и Феодосии. Они ни в чем не были виноваты, но тем сильнее болело у них сердце.

Город, находившийся от неприятеля на расстоянии пушечного выстрела, жил наполовину мирной, наполовину военной жизнью. Начал работать кинотеатр, на стенах домов появились объявления местного совета, возобновились занятия в техникуме механизации сельского хозяйства. Дало знать о своем существовании и районное правление приусадебных хозяйств, вывесившее несколько объявлений, написанных неровными буквами: «Получены семена ароматических и декоративных растений. Отпускаются также и для индивидуальных цветников. Желающие могут приобрести по доступным ценам».

Рядом наклеено было воззвание: «Все для войны, все для фронта! Вперед, на запад, смерть немецким оккупантам!»

Словно и была война и не было ее… Во многих домах собирались юноши и девушки, пели, танцевали; нередко на этих вечеринках принимали участие служившие в тыловых подразделениях военные. Завязались многочисленные знакомства, дружеские отношения; нередко между городскими девушками и молодыми военным расцветала любовь. Знакомым сержантам и лейтенантам вышивались платки и кисеты, бесхитростным языком писались любовные письма с присущей юношескому возрасту наивной философией о жизни и любви. А в сбрасываемых с самолетов листовках враг угрожал сровнять с землей «партизанский город». Эти угрозы льстили самолюбию жителей. Особенно гордились тем, что гитлеровцы назвали их город «партизанским».

Однажды рано утром в дом Бабенко пришла Седа с письмами на имя Аршакяна. Как и всегда, Седа решила сама обрадовать батальонного комиссара, лично вручив ему письма родных. Пока Тигран читал их, Улита Дмитриевна уговаривала девушку отведать блинчиков со сметаной:

— Не стесняйтесь, доченька, вы же их любите.

Седа отказывалась:

— Да кто сказал, что люблю!

Митя, по-свойски обращавшийся с Седой, потащил ее за руку к обеденному столу.

— Не выпущу, пока не покушаете!

— Нельзя так, Митя, — упрекнула мать сына.

— Нет, можно!

Тигран читал письма жены и матери. Лусик, как всегда, в легко разгадываемом стремлении поддержать бодрое настроение мужа описывала все в светлых красках; по ее словам, жили они точно так же, как и до войны, сама она здорова и работает.