Дети Бронштейна

Естественно, я решил использовать шанс и утащил бумажник в свою комнату, несмотря на угрозу отцовского возвращения. На всякий случай сунул ключ в замок входной двери. Я и сам не знал, что именно надеюсь найти.

Теперь-то бумажник стал моей собственностью, я получил его в наследство от отца. А тогда я рассматривал его взволнованно и очень осторожно, стараясь запомнить, как и что там лежит. Читал, разглядывал то одно, то другое, записывая в школьную тетрадку разные подробности, как будто собирал материал для расследования дела. Хепнер, Арнольд Герман. Дата и место рождения: 04 марта 1907 г., Бранденбург/Хафель. Боже, он на шесть лет старше отца, но любой даст ему много меньше. Женат, особые приметы: не имеется. Я выписал адрес, номер удостоверения личности и даже срок его годности.

Прокомпостированный железнодорожный билет: 4 апреля он поехал в Лейпциг, вторым классом, через три дня вернулся. Записная книжка во внешнем отделении бумажника, фотографии, как на витрине фотоателье, листочки с цифрами и датами, деньги. Квитанция на два мешка цемента.

В записной книжке ничего, кроме фамилий, адресов, телефонных номеров. Меня удивило, что в списке ни разу не сбивается алфавит, хотя книжка старая, даже края страниц завернулись.

Меркель, Г. Й.

Мирау, Иоганна

Мотор, Лихтенберг — спортивное общество

Музыкальный магазин, Франкфуртер-Аллея

Музыкальный магазин, Шёнхаузер-Аллея

Муснер, Видукинд.

Ничего предательского в этом бумажнике не было, но что же я думал обнаружить? Членский билет национал-социалистской партии? Фото, на котором он избивает плетью евреев? Буквы разобрать трудно, все они высокие и сливаются, словно каждую написанную строчку сжали с обеих сторон. Почерк не показался мне ни гадким, ни отталкивающим, хотя именно так он должен выглядеть в моих глазах. С содроганием я представил себе, как отец с Квартом и Ротштейном возьмутся проверять все фамилии по списку из этой книжки.

Зазвонил телефон, и я уронил фотографии со стола. Пришлось собрать их, а потом бежать в коридор, но трубка уже не отозвалась. Сверху я поместил фото новобрачных, смотревших в объектив с отчаяньем в глазах, а как лежали остальные фотографии — не вспомнил.

Вернул бумажник на место, вытащил ключ из двери и пропылесосил отцовскую комнату. Он никак не мог расстаться с выцветшим дырявым ковром, потому что мама однажды пролила на него красное вино. Может, ему и все равно, какой там в комнате ковер, но пятна красного вина точно остались от мамы. Пропылесосив, я достал из ящика летучие бумажки и снова разложил их на столе.

Оставалась кухня, а уже вечер. Мы никогда особо не ругались по поводу уборки, но на сей раз, мне казалось, это не уборка, а капитуляция. Как взял грязную чашку, одну из кучи, да как швырну ее об стенку! Не то чтоб я привык вымещать гнев на посуде, просто руки так и чесались разгромить эту мерзкую гору. Мне очень хотелось есть.

Как пойманный хищник метался я по комнате, сочиняя и адресуя отцу беспорядочные фразы: «Ты спутал меня со своим фашистом, иначе почему не даешь мне еды?» Или еще: «Думаешь, каждому еврею хоть раз в жизни надо по-настоящему поголодать?»

Далее я осуществил некий план, по необъяснимым причинам запавший мне в голову, причем не частями, а сразу и целиком. Я снова взял бумажник Хепнера и вытащил фотографию, наугад, из середины. Затем достал из шкафа коробку, в которой отец хранил свои фотографии — как попало, за все годы. Я положил фото Хепнера к нашим семейным снимкам, спрятал по местам бумажник с коробкой и на несколько секунд почувствовал большое удовлетворение. До сих пор не знаю, хотел ли я оставить след, вернее, свидетельство о соучастии или просто утратил разум.

Осколки чашки валялись на кухне повсюду, выметая их, я то и дело натыкался на новые. Уходя, я пообещал Элле разузнать, нельзя ли где-нибудь одолжить скрипку на полдня. Как печально то, что за этим последует: она проведет смычком по струнам, услышит кошмарные звуки и никто ей не поможет. Попробует еще раз-другой, а потом — прощай навеки. Даже в сливном отверстии осколки.

Только я пустил воду для мытья посуды, как в кухню заглянул отец. Я тут же завернул кран, будто просто мыл руки. Отец сказал, что давно не видал зрелища более приятного и не станет мешать моей работе по хозяйству. Я не успел вставить ни слова, он сразу исчез. Тогда я вынул из раковины посуду, которую успел туда положить, и снова свалил поверх грязной горы.

Он в своей комнате. Будь у меня хоть немного денег, я бы сразу ушел из дома. Я понял, что он меня на дух не переносит, и это было важным, хоть и не главным результатом всей истории с похищением, в этом смысле она сыграла положительную роль. Или это нормально, что дети однажды до смерти надоедают родителям? Забота и ласка у родителей имеют свои пределы и, когда запас исчерпан, сменяются досадой и враждебностью, как бывает и у других людей, вынужденных жить бок о бок.