Дети черного озера

Он раздраженно фыркает, словно давая понять, что в моих умениях нет ничего необычного.

Однажды я птенца дубоноса поймала. Свалился с верхушки дерева. Выпал из гнезда.

Он широко разводит ладони.

— Я не смотрела вверх, просто знала, что нужно приподнять подол и поймать его.

Лис останавливается, постукивает согнутым пальцем по губам.

— Ты видела римлян?

— Да.

— За ложь людям вырезают язык и зашивают рты.

Я думаю о барде, который пришел на Черное озеро и спел деревенским песнь о людях нашего племени. Мне было только девять лет. Песня оказалась длинной и сложной: о воинах и девах, о друидах, землях и битвах, полная незнакомых слов. И все же многое задержалось у меня в памяти, и даже сейчас я вспоминаю строки, повествующие о друидах, которые мановением священной руки обращали воинов в камни, дев — в ланей, хлеба — в побитый на корню, усохший сор.

— Я не врунья.

— Расскажи мне, что ты видела.

Я описываю отряд воинов на прогалине, их лошадей. Рисую детали: металлические пластины доспехов, бронзовые шлемы. Лис, кажется, по-прежнему не убежден, словно любому известно, как выглядят римские доспехи, и все эти особенности я могла узнать от купца, зашедшего на Черное озеро. Желание, чтобы мне поверили, неожиданно для меня самой, и на какое-то мгновение я подумываю заявить, что опишу видение в присутствии четырех свидетелей, как того требует наша традиция. Но затем меня осеняет мысль получше: я пальцем изображаю на лице нащечник римского шлема. Лис весь подбирается, превращается в слух, а я беспечно продолжаю говорить, подстегиваемая желанием произвести впечатление.

Мне бы припомнить, как отец стиснул губы, поигрывая ложкой, как старался держать мысли при себе, не зная намерений друида. А вместо этого я, забыв об опасности, распустила язык.

Вернувшись домой, я открываю дверь и вижу матушку, преклонившую колена под крестом Матери-Земли, и отца, сидящего на корточках у очага. Оба вскакивают, бросаются ко мне, обнимают.

— Всё в порядке со мной, — заявляю я. — Правда!

Оторвавшись от них, я замечаю, как матушка быстрым движением языка слизывает кровь с прокушенной губы.

— Что случилось? — Матушка хватает меня за плечи. — О чем был разговор?

Я складываю руки на груди, обхватываю ладонями локти.

— Я рассказала про римлян, здесь, на Черном озере. Вот как вам рассказывала.

— Начни сначала, — говорит отец.

С некоторым раздражением в голосе я заявляю:

— Я рассказала ему о том, что видела.

Матушка спрашивает голосом нежным, как теплый дождик:

— Он поверил тебе?

— Как знать.

— Пойдем, — зовет она, стрельнув взглядом в сторону отца: незаметный знак, говорящий о том, что она сама попытается выведать все, что сможет.

Мы проходим в спальную нишу, которую некогда занимали родители отца.

— Лису понадобится место, чтобы хранить свои пожитки, — поясняет матушка.

Из сундука, стоящего в ногах постели, она извлекает изношенные штаны, драное платье, два вытертых одеяла, старый масляный светильник и крошечную кожаную шапочку, изящно украшенную рядами вышивки.

— Твоя, — говорит она. — Я вышила ее перед твоим появлением на свет. Мать твоего отца научила меня. — Она переворачивает шапочку, притрагивается к двум местам, где протяжки слишком длинные. — Я очень торопилась. — Матушка отрывает взгляд от шапочки, устало улыбается: — Ты заслуживала лучшего. — Она складывает шапочку пополам и разглаживает ее на одеяле, извлеченном из сундука. Потом лицо ее озаряется надеждой: — Лис не причинит зла провидице.

Я не говорю ей, что лжецам вырезают языки и зашивают рты.

— Он что-то хотел у тебя узнать? — продолжает выспрашивать матушка.

— Нет.

Она осторожно достает из сундука пучок непряденой шерсти, аккуратно раздвигает волоски, и внутри обнаруживается серебряный кубок — отголосок прежних времен, когда на Черном озере заправлял клан Кузнецов.

Я провожу пальцами по кромке чаши, на которой изображены скачущие косули. Однажды я видела, как отец держал этот кубок, а потом закрыл лицо ладонями. Милосердно со стороны матери спрятать вещицу, вызывающую у него тоску, приводящую в отчаяние: утешение, пусть и слабое, которое матушка была способна дать ему. Другая женщина прижала бы его голову к своей груди, прошептала бы: «О, Кузнец, ты славный муж. Нам всего хватает».

— Можешь его помыть, когда мы закончим, — говорит она.

— Ты хочешь отдать кубок?

— Лис — друид.

— Но…

— Твой отец сам велел мне принести кубок. Нам нужно завоевать уважение Лиса. Мы с твоим отцом так решили. — Она кладет ладонь мне на колено. — А ты свое дело сделала.

Но я не рассказала родителям всего. Я не упомянула о словах, которые сказала Лису после того, как он подобрался и превратился в слух.

— Это было в Просвет, — сказала я ему. — Листья только что развернулись.

Лис убрал с губ согнутый палец и хмыкнул.

— Просвет? — переспросил он. — Тогда у тебя есть восемнадцать дней на появление этих римлян.

Я раскрыла рот, чтобы возразить, что не знаю, в который год это должно случиться, и никогда не говорила, что знаю, но Лис уже направился к отхожему месту.

Чувствуя слабость в коленях, я глядела ему вслед, пока он не растворился в ночи.