Дети черного озера

Пока матушка посыпает щепой тлеющие угли и дует на них, я расставляю кружки и наливаю пиво. Отец вытаскивает из-за пояса кинжал, проводит большим пальцем по лезвию, снова убирает. Я слышу нечто вроде ритмичного посвистывания. Напрягаюсь, пытаясь расслышать больше, определить источник звука. Но это всего лишь страх: мое колотящееся сердце, ток крови.

Восемь воинов, громко переговариваясь, приближаются, и отец подходит к распахнутой двери хижины. Они вваливаются внутрь, не обращая внимания на его вытянутую в гостеприимном жесте руку, дважды обходят хижину, заглядывая за выцветшие занавеси и без колебаний срывая их с балок. Отец указывает на скамьи, расставленные вокруг очага, матушка приносит наполненные мною кружки. Непринужденность, с которой римляне располагаются у очага язычника, попивая его пиво, говорит о том, что в этом для них нет ничего нового. Они переговариваются на своем странном языке, смеются, осушают кружки, поднимают их над головой, матушка наливает по второму кругу, и я поражаюсь тому, что эти люди почти не отличаются от мужей, знакомых мне с ранних лет.

Вскоре римлянин со шрамом замечает свисающие с балок пучки трав и жестом велит матери осмотреть нарыв у него за ухом, довольно далеко от шрама. Он не сводит с матери глаз, пока она приготовляет припарку из плакун-травы, которая вытянет гной из раны. По скованности движений и ссутулившимся плечам я вижу, что матушке неловко под его взглядом. Внезапно отец выхватывает из-за пояса кинжал и вонзает его в столешницу с такой силой, что тот остается стоять прямо, вибрируя над заклинившим кончиком. Темные глаза устремляются к кинжалу, руки ложатся на рукоятки мечей. Римлянин со шрамом порывается встать.

— Сиди, — говорит отец с кроткой улыбкой. — Примочка почти готова. Моя супруга позаботится о тебе. Затем вы оставите нас с миром.

Мужчины по-прежнему напряжены и наготове, пока римлянин со шрамом наконец снова не усаживается на скамью и не подносит к губам кружку.

Мать держит теплую примочку у него за ухом и, когда кожа размягчается, протыкает нарыв острым кончиком костяной иглы. В воздухе разливается зловоние хлынувшего из раны гноя. Римлянин с облегчением вздыхает, откидывается на спинку скамьи. В хижине воцаряется умиротворение.

Отец не сводит глаз с нагрудного доспеха римлянина. Его любопытство очевидно, и римлянин тоже это замечает. Он распускает ремни спереди и распахивает нагрудник, чтобы отец мог изучить броню изнутри. В конце концов отец приседает на корточки перед римлянином, исследуя хитроумную конструкцию: порядка тридцати сегментов, соединенных друг с другом кожаными ремешками.

— Замечательная вещь! — со сверкающими глазами произносит отец.

Довольный римлянин притрагивается к рукоятке меча на бедре и поднимает брови, предлагая отцу взглянуть на оружие. Отец, как и любой мужчина, зачарован железом, и я, затаив дыхание, смотрю, как римлянин тянет меч из ножен.

Рукоять простая: ни эмали, ни выпуклых деталей, которые могли бы впечатлить отца. Но когда римлянин вонзает кончик меча в землю и налегает на него всем весом, лезвие выгибается, словно оно не из железа, а из какого-то иного материала. Брови отца ползут вверх: лезвие не ломается!

— Закаленное, — поясняет римлянин. Видно, с каким удовольствием он произносит незнакомое для нас слово, говорящее о римской смекалке. — Ты знаешь, что нужно отпускать готовое лезвие в холодной воде? — спрашивает он.

Отец кивает, не показывая, насколько оскорблен предположением, что он может не знать таких очевидных вещей.

— Лезвие нужно потом снова нагреть, то есть закалить. Закалкой, — продолжает римлянин, — можно изменить твердость железа.

Он объясняет, что, чем сильнее повторное нагревание, тем гибче становится железо. Лезвие вынимают из углей, когда остывающее железо примет цвет соломы. В этот момент оно остается прочным, но не таким хрупким, как до второй порции жара.

Отец наклоняется ближе, впитывая каждое слово. Я распихиваю плакун-траву в десяток холщовых мешочков — урок, заданный мне матерью, — и зашиваю открытую сторону. Пока я работаю, отец легонько постукивает костяшками пальцев по подбородку, и я знаю, что он лихорадочно размышляет. Удастся ли закалить пилы для Плотника, придать побольше упругости? А герлыги[8] для Пастуха, которыми тот ловит овец? Они уже не раз ломались из-за хрупкости металла. Та же история и с мездряками Дубильщика, которыми тот выскребает шкуры. И тут я вспоминаю, что сказал отец, когда мы впервые заговорили о римлянах: «За новым ветром жди новой погоды». Слова надежды, светлые, как яблоневый цвет.

Когда римляне наконец собираются уходить, матушка Протягивает тому, что был с нарывом, завернутый в холстину пучок плакун-травы и наставляет, как ухаживать за подсыхающей раной. В дверях он оборачивается к отцу.

— Твоя супруга, — говорит римлянин, — напоминает мне девушку, которую я знавал когда-то. Та же грация.