Дети черного озера

— Сам пир я плохо помню, — признается она, — а вот костер! Такой праздник в ту ночь был. — Она похлопывает меня по руке, словно извиняясь за теплые слова о торжестве в честь первого брачного союза моей матери. — Твой отец любил твою матушку даже тогда, — говорит она. — В ту ночь он напился в дым и рассказывал всем и каждому, что однажды она станет его супругой.

Мне нравится эта затея: искать прибежища в пьяной уверенности посреди Просвета, обернувшегося для отца несчастьем.

— Твоя матушка и Арк… — На губах старухи появляется почти девичья улыбка. — Всё-то они миловались! В деревне судачили. То в высокой траве укроются, то пару шагов от пшеницы отойдут, чуть ли не с серпами в руках, то на вершине Предела или в лесу, как только начнет смеркаться.

Я откладываю гребень, боясь нарушить мерный поток ее слов, но затем подходит Охотник, нависает над нами, сложив на груди руки.

— Удалась у отца мена? — спрашивает он, хотя определенно видел, что тележка вместо котлов была нагружена железными брусками.

— Да.

— А что за купец?

Я пожимаю плечами, поскольку не могу сказать сопернику отца, что железом его наделил человек, снабжающий римскую армию.

— Я ткани ходила смотреть.

— Ты бродила по Городищу совсем одна? — удивляется он.

Я провожу гребнем от лба старухи к макушке, от макушки к затылку.

— А я бы тебе с собой куропатку дал, — говорит он.

— Мы все ценим твою щедрость.

Он упирается руками в ляжки и пригибается так, чтобы встретиться со мной глазами.

— Ты знаешь, что у меня в Городище есть друзья, — говорит он.

С великим усилием его мать поднимается на дрожащих ногах:

— Я теперь посплю. — И безжалостно, как месть, добавляет: — Ты дашь девочке куропатку.

Дома я застаю стол, накрытый для пира: четыре кружки, четыре тарелки, блюдо с яичницей и другое — с твердым сыром и хлебом. Отец отвлекается от разлития медовухи и кивком указывает на куропатку:

— Стоило притащить тележку железа, и Охотник загорелся заключить мир?

— Куропатка? Расщедрился, — говорит матушка. — Вы вовремя вернулись.

Она зовет Лиса, и тот появляется из своей ниши как раз в тот момент, когда я собираюсь объяснить, что куропатку получила вовсе не поэтому.

Обычно мы сами обслуживаем себя, но матушка знает, насколько проголодались мужчина и девочка, проведя в дороге шесть суток, а также знает привычку Лиса брать больше, чем положено. Пока она раскладывает еду, я гляжу на отца. Тот кивает, и я бросаюсь в свой угол за оливковым маслом, в который так вкусно макать хлеб.

Пока отец, матушка и Лис рассаживаются вокруг стола, я наливаю немного масла в неглубокую миску.

— Попробуй, — говорю я, протягивая матери кусок хлеба.

Она смотрит непонимающе.

— Вот так, — поясняю я, опуская хлеб в масло. Приятный терпкий вкус растекается по языку.

— Оливковое масло, — говорит с улыбкой отец.

— Римское масло! — восклицает Лис и смахивает со стола миску, которая, кувыркаясь, летит на тростник.

Отец вскакивает.

Нам дал это сородич, купец из Городища. Голос у него почти спокойный. — Подарок для Набожи. — Он разжимает стиснутые кулаки.

— Даже в таком случае, — возражает Лис, — римлянин на этом выиграл. — По лицу у него пробегает тень: он устал вновь и вновь объяснять. — Мы поставляем лес для их частоколов, кожу для их палаток, сыр для их желудков, для этих римлян, которые называют нас варварами, которые забирают наше золото, серебро и соль.

Пока он говорит, морщины у него на лбу становятся все глубже, щеки западают сильнее, и я с бьющимся сердцем жду появления гримасы отвращения к тем, кто якшается с римлянами, и вспоминаю намек Охотника на друзей в Городище. Отец дышит ровно. Он достаточно умен, чтобы не повторять друиду, совершенно уверенному в правоте своих обвинений, доводы Везуна в пользу бойкой торговли, больших возможностей и лучших урожаев, дорог и акведуков, порядка и каменных городов.

Мать осторожно тянет отца за штанину.

— Сядь, — просит она. — Нет ничего хуже остывшей яичницы.

Отец поднимает перевернутую миску, возвращает ее на стол и садится. Лис куском хлеба про-макивает блюдо из-под яичницы, подбирая каждую крошку.

— Сородич, ведущий дела с римлянами, — безрассудный глупец.

Мать сверлит отца взглядом, и мне до смерти хочется сказать, что Везун не римлянин. Правда, разница невелика, ведь Везун выступает их посредником, а взгляды Лиса непоколебимы, как глыба песчаника.

Отец кивает — неторопливо, уступчиво:

— Мы здесь мало знаем о римлянах. Они всего раз приходили сюда, когда искали сбежавших из Вирокония узников.

— За тех храбрецов, — говорит Лис, поднимая кружку. — За людей, у которых довольно мужества, чтобы сопротивляться.

Мы повторяем его жест, протянув кружки в сторону высокогорий — давняя традиция солидарности с этими землями, откуда теперь выметены мятежные племена.

— Ты никогда не думал присоединиться к повстанцам? — спрашивает Лис. — Судя по тому, что я слыхал, причин у тебя достаточно.