Дети Чёрного Солнца

На памяти Иремила семья Маито была двенадцатой и самой неприятной. Целый трид — двадцать семь дней, пришлось терпеть под боком назойливого злоязычного мужичишку. Маито угомонился, только когда они ступили на тленные земли, где сама смерть шла по пятам.

Последнее затмение провели в небольшой, наполовину ушедшей в песок пещере. Проход забили ветками и камнями. Потом спали, сколько смогли. С тех пор минуло уже много времени, усталость давно давала о себе знать, но Иремил остановился лишь на закате. Он присел и провёл по земле шершавой ладонью. Попробовал пыль на вкус: горькая, солёная. Тут же сплюнул и, поднявшись с колен, обернулся к спутникам.

— Здесь.

Хрипота в голосе норовила сорваться на кашель. В горле свербело от пыли и пепла. Недавно Иремил прошёл через праховое облако и чуть не задохнулся, пока уговаривал толпу вихрящихся в нём бродячих душ пропустить их. Даже прималю бывало нелегко поладить с мертвецами. В тленных землях выживали только те, кто носил в себе пепел. Иремил отдал сожжённым покойникам левую руку, чтобы они могли поселиться в ней и путешествовать с ним в мир живых.

От плеча до запястья по коже Иремила вместо вен ползли трещины. Крови, костей и жил там давно не было. Рука стала тёмно-серой, цвета опущенной в воду гальки, и каменно-тяжёлой. Иремил обыкновенно привязывал её за спину и иногда покрывал рыбьим клеем, чтобы души не рассыпались песком и трухой и не разлетались во все стороны от ветра. Теперь уже тридень у Иремила не было ни клея, ни мучного сока, ни смолы. Воды и той почти не осталось. Трещины разъедали сухую плоть, и Иремил боялся, как бы чего не случилось. Если конечность отпадёт, придётся жертвовать что-то другое.

— Аи-аи. Точно ли? — недоверчиво прищурился Маито.

Русоволосый, коренастый, как и большинство северян, он едва доходил Иремилу до груди. У него были глаза торговца: цепкие, бегающие, ищущие. Покупателя, бесплатной выпивки, выгодной сделки или простофиль, которых можно трижды одурачить. В последние дни искра во взгляде Маито потускнела, но сейчас вспыхнула снова.

— Точно говоришь? — повторил северянин с пытливостью пройдохи, всюду ищущего подвох.

Иремил посмотрел на него внимательно, тяжело посмотрел. Взглядом прокатился точно жёрновом. Маито сразу как-то осунулся, принялся торопливо расстёгивать ремни на груди и животе, чтобы снять бесформенный горб, в котором, как в коконе, сидел его сын Астре. За месяц пути Иремил видел его всего два раза, да и то случайно. Маито не хотел показывать мальчика даже звёздам и солнцу. Чем меньше людей запомнит его лицо, тем скорее мир забудет, что Астре когда-то родился. Так считал Маито и поклонялся собственному мнению.

Мальчик был белым и хрупким, словно фигурка из слоновой кости. Иремила завораживали его глаза. Не карие, как у отца, а тёмно-синие с дымчатыми ресницами. В них запечатлелось грозовое небо. Непроглядное, густое, подвижное. Готовое вот-вот разразиться молниями. И если бы подождать ещё лет семь, оно бы разразилось, а пока стихия бушевала только внутри Астре.

Маито морил сына голодом, пытаясь сделать легче, но мальчик всё больше пригибал отца к земле. Иремил видел заключённый в Астре свинец. Видел глазами прималя — безумца, хранящего в душе ворох бесполезной начинки из чувств. Эта первобытная шелуха, которую люди начали сбрасывать тысячелетия назад, нашла своё пристанище в Иремиле. Сейчас она скрипела на зубах сродни песку, слизанному с пальцев. А иногда разливалась мёдом. А порой заходилась набатным звоном, заставляя сердце биться тревожно и неистово.

Иремил чувствовал многое. И то, что под ногами покоятся в мёртвой почве съедобные луковицы и то, что Маито уже две ночи терзается желанием задушить сына и двинуться в обратный путь. Каждый раз, ложась рядом с пыльным свёртком, он про себя клял спящего в нём мальчика. Но если Астре погибнет здесь, то через год или два он родится снова. Не точно такой же, но с прежней Целью.

Раздумывая об этом, Иремил осторожно поддевал ножом землю, чтобы добраться до сочных побегов — зародышей, которые никогда не прорастут в материнских чревах. В тленных землях они имели вид луковиц. Плотных, белых, полных живительной мякоти. Луковицы эти навсегда замирали в недрах пустоши, готовые в любой момент пустить росток. Но родиться им было уже не суждено, и Иремил ел их без сомнений, зная, что так освобождает души и даёт им шанс появиться на свет в другом месте. Съедобны, однако, были только те, над которыми женщины проливали слёзы. Потому Иремил и пробовал почву на соль. Неоплаканные зародыши обыкновенно окаменевали: не было смысла тратить силы, откапывая их.