Дети Чёрного Солнца

Хитрая мыслишка растянула рот Липкуда до ушей. Эту малявку облапошить проще простого, а значит, и за легковерку можно выдать. Даже если Цель у неё другая.

— Теперь тебя зовут Элла.

— Как ленту?

— Как красотку, которая мне её подарила.

Элла ничего не сказала, и Липкуд облегчённо выдохнул — не правдолюбка. Ноги у девчонки имелись, лицо было без шрамов, да и враньё она не разбирала. Значит, либо сочувствие, либо вера.

— А ты знаешь, что во-он там, за той берёзой прошлой весной маленький лосёнок утоп? Вот такусенький был всего. Ещё титьку мамкину сосал. Плакал, как дитёнок! — Косичка наигранно шмыгнул. — Чего смотришь? Не жалко?

— А почему ты его не спас? — поинтересовалась Элла, ничуть не переменившись в лице.

— Есть! — не сдержался Липкуд, хлопнув ладонью по траве. — Плевать на него. Давай-ка рви листы и помогай мне жижу оттереть. Внизу ручеёк течёт, но стираться в такую холодину я не буду. Пусть лучше так сохнет.

— Я замёрзла.

— Так пошевеливайся! И согреешься сразу.

Прохлада ночи скрадывала запахи. Меньше била в нос торфяная вонь, терпкий аромат вереска стал едва различим. Липкуду хотелось скорее добраться до города. Он не любил тёмное время суток, если только не проводил его в питейных домах среди шума, потных людей и раскалённых жаровен. Ночью всё умирало. Не катили по дорогам резвые повозки. Молчали птицы. Не гудели над лилово-фиолетовыми куртинами пчёлы. Мир выцвел и затих до утра.

Когда они расправились с большей частью грязи и вышли из леса, Элла посмотрела на небо и застыла в восхищении. Ореол серебристых волос взвивался над ней, тонул в волнах ветра, шлейфом стелился за спиной. В глазах отражались звёздные россыпи.

— Как красиво… — прошептала девочка.

Липкуд остановился. Тёплое чувство прошлось по сердцу, возвращая воспоминания детства. Какой восторг вызывали у него эти подвешенные над головой драгоценности! Сколько раз он мечтал о крыльях, чтобы подняться в самую высь и собрать все до единого каменья. Половину подарить матери — пусть украсит себе платье и не завидует соседкам. Другую обменять на леденцы и раздать ребятам в округе. Тогда они точно захотят дружить с коротышкой Липкудом.

С утра до вечера Косичка бегал за гусями и собирал, а то и дёргал перья, варил клей, от которого не раз приходилось кромсать слипшиеся лохмы, и плёл корзину, такую огромную, что умещался в ней целиком. Потом перья пылились на дороге, клей буграми застыл на стенках котелка, корзину продали. Всё ушло, лишь вдохновение, ласковое и безмятежное, осталось с Липкудом на всю жизнь. Он не переставал мечтать и тем был счастлив.

Жался к ногам сонный вереск, дыхание ночи расстилалось туманом, запад заживлял оставленный солнцем порез. Липкуд с любовь оглядел простор и запел протяжно, волнительно, с придыханием:

В долинах Намула течёт полынь-река
Не искупаться в ней и не напиться.
Но коли уж дано тебе родиться
Войди в неё — она не глубока.

Помни́ прохладу, пыль со стоп смахни,

Усталость сбрось, а злость пусть потом выйдет.
Полынь-реке ты душу распахни.
Она по капле горечь твою выпьет.

В долинах Намула по ветру льётся мёд,

Но на язык усладой не ложится.
Коль ты решил на свете появиться,
Вдохни соцветье вересковых вод.

В лилово-фиолетовый пурпур

Приляг и окунись глазами в небо.
И думай не о том, сколь дома хлеба.
Мечтай, как беззаботный трубадур.

Липкуд замолк и продолжил идти в абсолютном молчании. Слова могли спугнуть воцарившийся в душе покой. Элла взяла его за руку. От ледяной ладошки по спине прошла дрожь, но Липкуд в эту минуту был столь распахнут миру, что не пожалел для неё тепла. Так они и шли против стылого ветра, объятые песней, согретые надеждой.

Косичка отродясь не знал, сколько ему лет. Это дело порченых — года считать. Для него возраста было всего четыре. Один обозначался голым подбородком, второй начинался с первой бородёнкой, с третьим приходила седина, а четвёртый венчали глазные бельма. У Липкуда только-только появились волоски над верхней губой. Он был молод и неутомим. Прошёл множество дорог, но не устал. Спел тысячи баллад, но не утратил звонкость голоса. Терзался от голода и нищеты, однако, не перестал любить жизнь.

— Когда зайдём в город, даже рот не раскрывай, поняла?

— Почему?

— Схватят и язык тебе вырвут. Ты порченая, а порченым говорить не положено. Я ужасно добрый, так и быть, никому не скажу. Но и ты смотри, не выдай себя. На все мои слова кивай, если спросят, поняла?

Элла кивнула. Помолчала немного, потом сказала:

— У тебя красивый голос. Я летела вместе с ним.

— А у тебя голос такой, как будто ты всё время заикаешься.