Дети доброй надежды

«Наши, благодаря богу, такого перцу туркам задали, что любо, спасибо Федору Федоровичу!»

И объявил приказ:

«Да впишется сие достопамятное происшествие в журналы Черноморского адмиралтейского правления ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота Черноморского подвигов».

Откликнулся и Суворов, кратко, двумя словами:

«Ви́ват, Ушаков!»

5

Прошло около месяца с того дня, как Радищев закончил печатание своей книги и первые ее экземпляры «вышли в свет».

Он жил с семьею на даче, в пустынной части Петровского острова, на берегу Малой Невки, в деревянном доме в два этажа.

Остров прореза́ла большая аллея; в стороны от нее отходили тропинки, всюду были сделаны мостики, переброшенные через речку и пруды.

Через Малую Невку моста еще не было, и экипажи переправляли на плоту, а пешеходов — на лодке: солдатская дочь Верочка перевозила за грош.

В один из дней после 20 июня купцы из Гостиного двора сообщили Радищеву, что полиция справлялась о его книге. А спустя еще несколько дней он уже твердо знал, что императрица затевает против него дело, что будет процесс.

В эти дни Екатерина II самым добросовестным образом изучала книгу Радищева, читала ее от «доски до доски».

Замечания, сделанные ее рукой, не сулили автору ничего хорошего.

К странице 76 она приписала:

«Птенцы учат матку».

К странице 262:

«Уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто не послушает».

А сделав выписку из текста на странице 349: «свободы не от... советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения», — пояснила: «то есть надежду полагает на бунт мужиков».

Его арестовали на даче 30 июня в 9 часов вечера, отобрали у него побывавшую в цензуре рукопись «Путешествия», но тщетно искали книгу: в это самое время в «Рубановском» доме, на Грязно́й улице, огонь пожирал последние экземпляры: дворовые люди Радищева выполняли его наказ...

В середине июля граф Безбородко сообщил В. С. Попову о выходе книги Радищева, «наполненной защитою крестьян, зарезавших помещиков, проповедию равенства и почти бунта...». «С свободой типографий, — заканчивал свое послание Безбородко, — да с глупостию полиции и не усмотришь, как нашалят».

Двадцать четвертого июля 1790 года Палата уголовного суда приговорила Радищева к смертной казни.

8 августа приговор был утвержден Сенатом, а 19-го его утвердил Государственный (Непременный) совет.

Решение Государственного совета подписали: граф Брюс, граф Остерман, граф Мусин-Пушкин, граф Безбородко, Соймонов, Стрекалов и Завадовский.

Четвертого сентября Екатерина заменила Радищеву казнь ссылкой «в Сибирь, в Илимский острог, на десятилетнее безысходное пребывание».

Пытку ожидания смерти Радищев вытерпел в течение сорока одного дня.

Волосы его в день объявления приговора побелели.

Восьмого сентября, в ручных кандалах, он был отправлен из Петропавловской крепости в ссылку. Его свояченица, Елизавета Васильевна Рубановская, получила некоторые оставленные им в крепости вещи; среди них была серебряная ложка; он грыз ее в минуты отчаяния, и на ней остались следы зубов.

6

Спустя восемь дней после победы у Тендры и Гаджибея Потемкин написал С. Л. Лошкареву [172] письмо:

«Наскучили уже турецкие басни. Их министерство и нас и своих обманывает. Тянули столько и вдруг теперь выдумали медиацию[173] прусскую, да и мне предлагают. Это дело не мое, а дворам принадлежит. Мои инструкции: или мир, или война. Вы им изъясните, что коли мириться, то скорее, иначе буду их бить... Бездельник их, капитан-паша, будучи разбит близ Тамана, бежал с поврежденными кораблями... и теперь еще пять судов починяют, а насказал, что у нас потопил несколько судов. Сия ложь у визиря была опубликована. На что они лгут и обманывают себя и государя? Теперь еще у флота было сражение, где они потеряли «Капитанию» и еще большой корабль взят, на котором капитан был Кара-Али. Адмирал «Капитании» Саид-бей у нас в полону. «Капитания» сожжена. Тут потонуло 800 человек, да живых взято с другим кораблем и мелкими судами более тысячи. Разбитых [судов] у них много потонуло и все разбиты в прах. Но все бы сии суда и люди были целы, если бы уже мир был сделан.

Во флоте нашем все корабли и прочие суда безвредны и урон в людях весьма мал...»

Но турки, ободряемые английским и прусским посланниками, вскоре прервали переговоры, готовясь к продолжению войны.

В Севастополе об этом знали. Ушаков часто собирал командиров и беседовал с ними у себя на дому.

В один из сентябрьских дней офицеры внимательно слушали Федора Федоровича, посвящавшего их в план осенней кампании.

— Состоящий под командой моей Севастопольский флот, — говорил Ушаков, — разделил я на три эскадры: кордебаталия, или центр, будет под моею командою; авангардией назначаю командовать бригадира Голенкина, арьергардией же — бригадира Павла Васильевича Пустошкина...

И он, прищурясь, вгляделся в офицера, сидевшего в кресле напротив него.

Пустошкин, человек лет сорока, поджарый и молодцеватый, был начальником Таганрогского порта. Он только что прибыл в распоряжение Ушакова с эскадрой из нескольких судов.

Федор Федорович улыбнулся.