Дети доброй надежды

Не отчаивайтесь! Сии бури обратятся к славе России.

Ушаков

1

Суворов, почти умирающий, прибыл в Кобрин. Швейцарский поход надломил его силы, и он был уже совсем плох, но врачи отходили его.

«Горячка моя обновилась при выезде из Праги, — писал он Ф. В. Ростопчину[216] из своего кобринского имения, — 12 суток не ем, а последние 6 — ничего: без лекаря. Сухопутье меня качало больше недели, [как] на море. Сверх того, тело мое расцвело: сыпь и пузыри — особливо в сгибах; здесь я лекаря нашел, он мне обещает справить чрез неделю, я бы согласился и на две.

Я спешил из Кракова сюда, чтобы быть на своей стороне...»

Он был угнетен. Политика союзников его удручала. С убийственной меткостью писал он об их вероломстве, о том, что англичане утверждаются на морях «изнурением воюющих держав...».

Суворова «справили» — временно поддержали угасавшие силы и повезли в Петербург, где готовилась пышная встреча: придворные кареты были высланы к Нарве; в Зимнем дворце для него отвели покои; он должен был въехать при колокольном звоне и пушечной пальбе.

Но еще в пути сразила его весть о новой опале; выговор в приказе по армии за то, что в походе имел при себе дежурного генерала. И вслед за этим запрос: почему действовал «старым обычаем» и нарушил устав?

Под «старым обычаем» разумелись тот дух и порядок, которые создал Суворов и чем держались и побеждали его войска. Но Павел, сторонник муштры, не терпел суворовского искусства, считал его вольностью, оставшейся от Екатерины, и не склонен был уступать. Он ввел новый устав и за малейшее его нарушение карал жестоко. «Дежурный генерал» действительно его разгневал, но дело заключалось в другом.

Суворов — победитель французов — был больше не нужен. Он стал неудобен, ибо Павел, отвернувшись от Англии, уже склонялся к сближению с Францией. Он не считал ее больше опасной, и генерал Бонапарт казался ему надежней, чем Вильям Питт...

Двадцать третьего апреля Суворов въехал в столицу. Колокольного звона и салютов не было. Он остановился на Крюковом канале, в доме Хвостова[217], у своей родни.

Ему сказали, что «государю не угодно его видеть», а через два дня у него отобрали адъютантов. Затем он почувствовал себя как в каземате: кроме докторов, к нему никто не смел приходить.

Но лечить было незачем — смерть властвовала над его телом. Он еще пытался заниматься турецким языком и беседовал о политике, но память уже изменяла ему.

Когда стало ясно, что он умрет, было разрешено навещать его. Он слабел с каждым днем и часом, но не хотел верить, что жизнь кончена.

Конец наступил 6 мая около двух часов дня.

Двенадцатого мая Суворова хоронили. Огромные толпы провожали его к Александро-Невской лавре. Окна, балконы и кровли домов были усеяны людьми.

Катафалк везли шесть серых коней, одетых с головы до ног черными сукнами. На восьми столбах колыхался малинового бархата балдахин с золотым подзором. Офицеры поддерживали шнуры.

На лицах военных лежало выражение глубокого горя. Люди всех сословий теснились на улицах. Но в церковь пустили только «больших» (самых знатных); народ и войска были оставлены за стеной.

У церковных дверей произошло замешательство: стали подниматься по лестнице, но она оказалась узкой для гроба. Тогда гвардейцы-суворовцы подняли его высоко над собою и один воскликнул: «Небось! пройдет: везде проходил!»

Суворов был погребен за левым клиросом нижней Невской церкви. При опускании гроба «трижды двенадцать раз» прогремели пушечные залпы и через каждые двенадцать выстрелов — беглый огонь[218].

2

«Корфу — освободителю своему Ушакову».

«Кефалония — всех Ионических островов спасителю».

«Остров Занте — мужественному и храброму спасителю и победителю».

Эти надписи были награвированы на поднесенном ему золотом оружии и медалях, выбитых в его честь.

Республика Семи Островов простилась с русским адмиралом.

Шестого июля он вышел из Корфу, 1 сентября был в Константинополе, более месяца простоял в Босфоре и 26 октября прибыл на Севастопольский рейд.

Выучка его моряков доставила ему нежданную радость при входе в гавань: корабль «Мария Магдалина», который должен был идти следом, догнал эскадру. Ушаков глазам своим не поверил. Снайтовленное, опутанное канатами судно заливалось водою и все же, несмотря на волнение, первым вошло в порт.

Федор Федорович мог гордиться: флот был в сборе, и корабли возвратились в целости после плавания, длившегося более двух лет.

Но город встретил его невесело. Следы запустения лежали на недостроенных домах и незаконченных суворовских батареях; во всем замечалось отсутствие «глаза», твердой хозяйской руки.

Дом был пуст. Старый Федор умер еще прошлой осенью. Ни Пустошкина, ни Данилова не было в Севастополе. О смерти Суворова Ушаков уже знал от посланника Томары и теперь остро чувствовал вокруг себя пустоту.

А заполнить ее не мог ничем. Ни слова, ни сознание исполненного долга не давали удовлетворения и покоя, хотя, казалось, он мог чувствовать себя удовлетворенным.