Дети Древних

— И не услышишь во всей полноте. Заучи ритуальные слова: если тебе приглянется кто-то из холостых юношей и он спросит: «Могу ли я нанести тебе визит сегодня ночью?», скажи: «Иди в мой шатер, я догоню тебя». Но вначале нарисуй на его ладони те способы, какими ты хочешь, чтобы он ублажал тебя. Это легко, не то что особые письмена женщин: ты быстро овладеешь знанием.

— И что — его лицо так и будет закрытым для меня?

— Может статься, и нет, если вы сумеете хорошенько спрятаться.

— А если я выберу возлюбленным или даже мужем тебя?

— Как ни был бы я этим польщён, однако на мне лежит запрет куда более строгий. Один взгляд на моё лицо без лисама может убить.

Марина кое-как вспомнила: что-то про Танит и некое покрывало из пузырьков, да.

— Но нет, я не хочу навязываться тебе лишь потому, что ты не умеешь говорить ни с кем помимо меня, — продолжил молодой человек. — Тебе надо побывать на праздниках тенди и ахаль, где встречаются молодые люди обоих полов. приглядеться к холостякам, а уж тогда и выбрать. Даже если твой взор упадёт на пришельца издалёка, он не пожалеет сил, чтобы навещать тебя как можно чаще.

— До чего романтично.

— Не смейся. Здесь часто говорят, что вера и любовь могут принадлежать только трём началам: женщине, воину и тем бесконечным горным вершинам, которые возвышаются над нашей землёй.

— Ещё лучше. Одного я не понимаю: что во мне такого, что меня баюкают на всех постелях и передают из рук в руки по всем мыслимым континентам?

Ей показалось, что на этих словах не только синие глаза — всё лицо высверкнуло из-под слоёв ткани.

— Вот из-за того. Поистине, не нас одних — тебя тоже следует называть человеком индиго. По виду суетна — однако с лёгкостью посыпаешь свой путь пеплом былых привязанностей. Кажешься грубой и глупой, но мимоходом роняешь удивительные прозрения. Хорошеешь так бурно, словно прикидываешь к себе все более и более роскошные маски. Я бы взял тебя силой, чтобы понять, что внутри тебя, и потому что ты сама хочешь такого. Но, клянусь Черной Козой Ахаггара, не стану поступать вопреки благородству.

Завернул покрепче свою накидку вокруг стана и ушёл.

Жизнь Марины с тех пор текла без особых опасностей и без самого Кахина. Её не учили ничему из того, что в прежнем мире называлось ремеслом и хозяйством: для того существовали мужчины низкого и высокого ранга. Только, подобно другим высокородным женщинам, — выводить таинственные знаки, удивительнейшим образом возбуждающие в мозгу знание древней речи, играть на инструменте, который она про себя называла «однострунной балалайкой», и напевать мелодии ветра. А под самый конец — танцевальным иероглифам.

Насчет конца Марина догадалась верно. До того она несколько раз присутствовала на ахалях, укутанная сверх меры, — чтобы не ловить на себе восхищенных взглядов. И жутко боялась, что ей начнут предлагать себя все мужчины подряд.

Но тут речь шла о другом. Мать пропащего Кахина, госпожа Тэкамат, однажды сказала:

— Ты должна суметь станцевать гуэдру. Без этого не станешь Женщиной Ветра для Мужа Ветра.

Марина уже знала, что эта пляска не считается ни сложной, ни сколько-нибудь эротической, хотя, кажется, сплошь состоит из необъяснимых словами тонкостей. Что исполняют её, выбивая неприхотливый ритм на обтянутом коже горшке вместо барабана, и вовсе не напоказ.

— Мы нарядим тебя как подобает, Марджан, и поведём, — продолжала Тэкамат. — Тебе не нужно ни о чём беспокоиться — только держи сердце на привязи, а печень настороже. Основные движения ты знаешь, а прочие сами родятся.

И снова никто не спрашивал, чего она хочет сама. Просто завели в специально сооружённый шатёр и принялись обтирать влажным и наряжать.

Волосы, собранные в косицы, увенчали твёрдым чёрным колпачком, расшитым каури, вычернили брови басмой, ногти — свежей хной. Нагие плечи покрыли широкой синей накидкой-хальк, закололи парой узорных булавок с цепью между ними, усадили на пол в кругу сходно наряженных и безликих фигур.

— Возьми этот браслет, — сказала одна из женщин помоложе. — Тебя просят танцевать во имя его владельца.

Странный рисунок, по-здешнему угловатый, но в то же время выпуклые щупальца или жилы тянутся и переплетаются, будто на минойской вазе, пришло в голову. Но поверх сумбура мыслей уже лёг ритм.

«Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа», забил барабан. Ему вторили женские голоса.

Руки сами собой выкинулись из-под накидки вперед, подобно змеям в броске, воздавая честь и благословляя, пальцы выписывали замысловатые знаки полузабытого языка. Север, юг, восток, запад. Вверх, вниз, волнообразно, вширь. Небо, земля, ветер, вода. Торс Марины раскачивался из стороны в сторону, вперёд — назад, будто схваченный неведомой силой.

«Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа».

Колпак сжимал виски до боли, косицы, уложенные под ним короной, врезались в виски, лоб при раскачиваниях едва не касался пола, затылок — спины. Нечто освобождается, струится на лоб — освобождение от тягот, от давящей чёрной тьмы. Течёт между лопаток, как скользкий ручей. Глаза закрыты, на губы ночным мотыльком ложится застывшая полуулыбка.