Дети Эдгара По

Как и она, я поступил в колледж. Стипендия в Колумбийском университете спасла меня от необходимости просить у отца денег на учёбу — я бы скорее приговорил себя к конвейеру на фабрике по сбору вешалок для одежды. Побаловавшись историей и искусством, я занялся естественными науками, и очень быстро понял, что археология — мой конёк. Подобно Одюбону[80], рисовавшему только с мёртвой натуры, я считал, что наиболее достоверный портрет человека или цивилизации создаётся, когда похоронный марш уже отзвучал. Шлиман[81] и Лейярд[82] были моими богами, Троя и Ниневия — раем на земле. Конце[83] на Самофракии; Андрэ[84] в Ассирии. Диплом, благодаря другим стипендиям, я написал в Оксфорде, и чувствовал, что обрёл своё призвание. Впервые оказавшись в Африке, я был вне себя от счастья.

Как и большинство дисциплин, археология, по сути, есть искусство понимать себя через стремление понять другого. Все культуры, так или иначе, взаимосвязаны. Языки, мифы, различные обычаи, традиции, кости — всё это как культурный континентальный дрейф. Запустите их в обратном порядке, и они сойдутся к одной точке. Станут огромным суперконтинентом Пангеей. Мою неспособность, мой упрямый отказ признать, что и у меня есть родовое гнездо, дом предков, откуда началось моё личное путешествие, я всегда считал своим скрытым достоинством. У меня был дар входить в дома других, точнее, в руины домов и кладбищ и тут же находить, иногда даже овладевать сущностным стилем места и его обитателей. Средние Водопады я просто никогда не понимал. Теперь, когда не стало Джули, все мои попытки понять собственную родину обречены. Тем больше причин сохранять наш договор. Может быть, через свою сестру как медиума я приду к пониманию того, кем я был раньше и перестал быть теперь.

Дом был пуст. Я решил, что мать куда-нибудь вышла, заканчивает приготовления. Парадная дверь стояла открытой — после развода бедная ма приобрела привычку не запирать дверь, говоря, что в доме всё равно нечего больше красть (мрачная чепуха, но дело её), и я вошёл. Странно, но она, похоже, пекла печенье, то, которое больше всего любила Джули, с арахисовым маслом и пеканом, и весь дом благоухал его тёплым запахом. Может, она планировала после похорон небольшой приём. Наверху в своей комнате я увидел садик Джули из орхидей в горшках и экзотических трав. Он процветал: так она и писала мне в письмах и рассказывала в наших ежемесячных телефонных разговорах (как бы далеко я ни находился, звонить ей никогда не забывал). Аромат поразил меня, я подумал, что так должен пахнуть рай, если он есть. Текучий, густой, навевающий воспоминания и в то же время мягкий. Я закрыл глаза и набрал полную грудь этого чувственного благоухания, и волна глубокого покоя тут же омыла меня. У покоя даже был свой цвет, густая матовая белизна, в которую я то ли возносился, то ли погружался, невозможно было понять. По-моему, я плакал, хотя когнитивный провал, пусть и краткий, не позволяет мне утверждать это наверняка. Миг, похожий на эпилептический припадок души, наконец, прошёл, но не раньше, чем одарил меня ещё одной галлюцинацией. Повернувшись, чтобы выйти, — вернее, выбежать, — из комнаты, я заметил живую Джули, она обернулась и из зеркала на стене, полуприкрытого волнистой ветвью цветущей орхидеи, смотрела на меня глазами полными того же страха, что и мои в тот миг. Потом она исчезла, её место, как прежде, занял я, — и да, действительно, мои глаза были полны панического страха с оттенком печального недоверия. Ничего подобного никогда раньше не происходило со мной, и, не будь эти petit mals[85] столь неоспоримо реальными, я бы убедил себя в том, что они — лишь следствие меланхолии. Однако в игру вмешалось ещё нечто неуловимое. Незнакомый внутренний голос предположил, что заключённый в детстве завет имеет куда более серьёзное значение, чем мы с Джули могли предполагать. Бросив дорожную сумку на её кровать, я спрашивал себя: неужели ей удалось отсрочить, оттянуть кончину и сдержать наш детский договор?

Голоса внизу привели меня в чувство. Я уже хотел было крикнуть матери, что я тут, но понял, что слышу отца и Морин, — а видеть их мне вовсе не хотелось. Как и многие дома викторианской эпохи, наш располагал узкой чёрной лестницей, которая вела к кладовой рядом с кухней. Мы с Джули никогда не уставали играть в этом клаустрофобическом пространстве, освещённом восьмиугольным окном с цветными стёклами, и, к неизменному огорчению нашей матери, нередко использовали его как отходной маршрут, отлынивая от скучной работы или удирая от наказания. Вот и теперь коридор оказался очень кстати — встреча с отцом в тот миг была для меня равносильна и наказанию, и скучной работе, вместе взятым, — и я тихонько проскользнул по нему в кладовку, а оттуда — на улицу.