Дети Эдгара По

«Ага, — отвечает. — Даже если всё кончится дерьмово, ты всё равно будешь знать, что шикарно провёл время».

Значит, я приехал в Нью-Йорк и стал расспрашивать людей об этом Малыше Реде. Оказалось, многие его знают, особенно музыканты, но никто не мог мне толком сказать, кто он такой и что в нём особенного. Выглядело это примерно так — если ты его знаешь, то какой смысл о нём говорить, а если нет, то зачем говорить, всё равно ничего путного не скажешь. Я встречал пару парней, которые при упоминании имени Малыша Реда просто пожимали плечами и трясли головами. Один даже вышел из комнаты, в которой мы сидели!

Наконец я решил, что пора мне самому на него посмотреть, и я ему позвонил. Он отвечал уклончиво. Как я про него узнал, кто мне сказал о нём? «С. Ф. велел передать тебе, что я в порядке», — сказал я. Ладно, говорит, заходи попозже, часикам к 10, тогда у меня будет время.

Примерно в пол-одиннадцатого я уже стоял возле его дома на углу 55-й и 8-й, это недалеко от моей комнаты на углу 44-й и 9-й. Я набрал его номер, он меня впустил. Открыл мне дверь, худенький такой мужичок с рыжей бородой и длинными рыжими волосами, собранными в хвост. Лицо у него печальное, вид усталый, но он тут же вручает мне бутылку пива и ведёт в невероятно захламлённую комнату, где у него только вдоль одной стены пластинок, наверное, миллион, и спрашивает, что я буду слушать. Не знаю, говорю я, я тромбонист, может, у него есть что-нибудь такое, чего я не слышал? И началось! У этого парня оказались сотни великих вещей, о которых я даже не знал, я оглянуться не успел, как прошло часов пять или шесть, и мне пора было возвращаться к себе, чтобы не уснуть прямо на стуле. Он пообещал мне записать на плёнку лучшее из того, что мы с ним слушали, и я пошёл. Тут я понял, что за всё время, пока мы были вместе, Малыш Ред не сказал и дюжины слов. У меня было такое чувство, будто со мной случилось что-то очень важное, хотя я понять не мог, что.

В третий раз я пришёл к Малышу Реду и начал жаловаться на то, что не знаю, куда двигаться дальше, и он поставил мне старый диск Вика Дикенсона, от которого у меня чуть крышу не сорвало. Это было как раз то, что мне надо, и он знал это! Он понял.

После того случая я стал засиживаться у него. Зима кончилась, но весна ещё не пришла. Когда я шёл по 9-й авеню, воздух был холодный и яркий. Малыш Ред будто не замечал, как выстыла его квартира, и я постепенно тоже об этом забыл. Солнечный свет обводил чёрные контуры предметов в его кухне и гостиной, потом тускнел и сменялся полной темнотой, и я иногда думал о звёздах над 55-й улицей, которых мы всё равно не смогли бы увидеть, даже если бы вышли наружу.

Обычно мы были одни. Он разговаривал со мной — он говорил. Иногда заходил кто-нибудь ещё, вставлял пару слов и снова оставлял нас одних.

Частенько его слова повисали в молчании, он вставал, шёл в кухню, приносил оттуда свежий хлеб и делил его со мной. Вкус у этого хлеба был чудесный, восхитительный. Ни разу с тех пор мне не удалось найти ничего подобного.

Пару раз вместо пива он наливал мне вина, и оно было бесподобно. У него был вкус солнца, света, льющегося в плодородную землю.

Однажды он спросил у меня, не знаю ли я женщину, которую зовут вроде как Симона Вей. Я ответил, что никогда о такой не слышал, и он сказал — всё в порядке, просто спросил. Позже он написал её имя на бумажке, и оказалось, что правильно В-е-й-л-ь, а не В-е-й. Кто эта женщина? Чем занимается? Я ничего о ней не узнал.

Через пару недель я отвык уходить домой: когда хотелось спать, я просто растягивался на полу и спал до тех пор, пока не просыпался снова. Малыш Ред почти всегда спал в своём кресле, и я, проснувшись, видел его запрокинутую голову, закрытые глаза, выражение лица самого спокойного человека в мире.

Он говорил со мной, но у меня не было ощущения, что он чему-то меня учит. Мы говорили о том и о сём, начинали и прерывались, днём и ночью, как заведено между друзьями, и всё казалось мне удобным, знакомым, таким, как должно быть.

Однажды утром он сказал мне, что я должен идти, пора. «Ты шутишь, — сказал я. — Всё же прекрасно. Мне ведь на самом-то деле не надо никуда уходить?»

«Ты должен идти», — сказал он. Я готов был упасть перед ним на колени и умолять, готов был схватить его за отвороты брюк и не отпускать, пока он не передумает.

Он вытолкал меня в подъезд и запер дверь. Выбора не было, пришлось идти. Спотыкаясь, я спустился по лестнице и вышел на улицу, вспоминая ночь, когда я видел, как мышь выбежала из его кухни, благословила его, назвав по имени, и получила ответное благословение. Прошагав три или четыре квартала по 8-й авеню, я понял, что никогда не вернусь обратно.

С самого начала я оказался там по ошибке — он принял меня по ошибке, моё место было не в той захламлённой квартире. Моё место могло быть где угодно — в тюремной камере, в пригородном доме, в спальне с безвкусными картинками на стенах, на скамейке метро, где угодно, но только не в той квартире.