Дети Эдгара По

В начале сороковых, до моего рождения, мать играла в кино, в детективах-однодневках. Ей неизменно доставались роли сирен, ради которых проливались реки крови, и всё это под вступительные титры: «Убийство на скалах». «Сладкое убийство». «Венера под стеклом». «Соната для ночного ангела». Студии были маленькие, контрактов не предлагали, выбора тоже. Сплошной второй сорт. Тем не менее далеко не заурядный экранный шарм Ланы привлёк к ней определённое внимание, в основном мужское. И если в созвездии Мишурного города[132] Лана Лейк была лишь незначительной старлеткой, то в своём родном Мартинесе она зажглась, как Полярная звезда, когда ей пришло в голову, что именно танцы и выпивка, а отнюдь не работа в кино лучше согласуются с ночными ритмами её жизни.

Конечно, местоположение сыграло тут главную роль. Мартинес, от которого до пользовавшегося дурной славой клуба «Какао» в Сан-Франциско так близко, что рюмкой доплеснуть можно, был родиной не только Ланы Лейк, но и столь же прославленного мартини. Любимым напитком матери был, конечно же, выбор Дина Мартина. «Пламя любви»: три капли дорогого хереса поболтать в охлаждённом фужере, выплеснуть. Полоску апельсиновой кожуры раздавить в фужере и поджечь. Выбросить кожуру. Наполнить фужер льдом, чтобы охладился. Выбросить лёд. Добавить самой дорогой водки, край фужера декорировать ещё одной лентой апельсиновой кожуры, поджечь. Выбросить кожуру. Медленно размешать.

«Люблю я «Линкольны» и всё высший класс, — пела мать папе, сидя у него на коленях. — Люблю я мартини и ногу на газ»[133].

В этом была вся Лана Лейк: ногу на газ и во весь опор.

Что до меня, то я так никогда и не отведала запретных и пьянящих плодов клуба «Какао». При всей либеральности Ланы, она всё же не могла просунуть меня под бархатные шнуры и ввести в порочное ночное местечко через чёрный ход.

Чтобы возместить эту потерю, Лана репетировала свой номер в гостиной, для папы, меня и, может, для кого-нибудь из парней из оркестра, которые вечно отирались там, курили, перебрасывались шутками, иногда тренькали на пианино «Уличную сценку-58»[134], потому что рано или поздно у нас оказывались все.

Включая папу.

Номер Ланы начинался так: сначала она исчезала за китайской ширмой — «шинуаз, ан франсе», объясняла она со своим дурацким, наигранным акцентом, не французским, и вообще никаким. Потом выглядывала из-за ширмы, подмигивала изумрудно-зелёным глазом.

А потом начинала танцевать.

Огоньки вычерчивали изгибы её силуэта на рисовой бумаге, такой же шелковисто-гладкой, как верхушка папиного малого барабана. На нём он выбивал ритм, под который скользили её бёдра. Рукава у него обычно были закатаны, воротничок расстёгнут, загорелая кожа казалась тёмной по контрасту с белизной рубахи. Полузабытая сигарета дымилась в уголке рта, пока он, не отрывая взгляда, смотрел на неё. Как смотрели все мы.

Луис Рамирес присвистывал.

— Вот это я называю сладкая печенюшка, — говорил он, качая головой.

— Печенюшка судьбы. В обёртке из китайского шёлка, — отвечал папа, гордо звякнув цимбалами. Не он один любил мою мать. Все её любили: парни из бэнда, папа… и я. «Люблю я мартини, и ногу на газ».

Гардероб Ланы ломился от костюмов, ярких, как пиньяты[135]: костюм испанского тореадора с коротким жакетом и рисунком на груди — раздувающий ноздри бык. Костюм цыганки из табора с яркими платками и серебряным кинжалом, зловещее остриё которого лизало кончик её нарумяненного соска. Гладкая леопардовая шкура царицы Нила и нарисованный питон с янтарным глазом, обвившийся вокруг её тонкой талии.

Папина жена, Кассандра (она любила, чтобы её звали миссис Джо Кайола) называла мать обыкновенной шлюхой. Один раз прямо в лицо, когда мы случайно встретились с ней в городе. А люди стояли вокруг и смотрели, прямо как хор в церкви. И все стали нервно хихикать и переглядываться. В конце концов, Лана Лейк была Ланой Лейк, кто мог знать, чем она ответит на такое оскорбление. Но, ко всеобщему изумлению, мать только улыбнулась и продолжала свой путь. Однако в её походке появилась некоторая скованность. Красное платье. Красные туфли на каблуках. Огненно-рыжие волосы качаются вдоль спины, полыхая, как её щёки.

В то время я всё не могла понять, как можно ненавидеть столь безудержную красоту. Я восхищалась необузданной женской привлекательностью матери со всей искренностью одиннадцатилетней девочки, ещё не посвящённой в тайны, которые ждут её на пороге отрочества. Господи, как же я хотела сама жить такой жизнью: чтобы сотни красивых парней готовы были отвезти меня в блестящих лимузинах куда угодно. И чтобы личный самолёт в любой момент мог доставить меня на остров Капри.