Дети Эдгара По

В детстве я тоже его ненавидел. Разговоры, эхо голосов, шагов, шелеста одежды — всё поднималось к его высоченному потолку и застывало там неясным бормотанием и вздохами, — размытыми, подтаявшими обрывками значений, — и от этого казалось, будто тебя заперли в заброшенном бассейне. Позже, в отрочестве, я стал бояться огромных бесформенных голов в двадцать пятом зале, неопределённости надписей под ними. Я ясно видел, что там было сказано: «Голова царя из красного песчаника»… «Голова колоссальной фигуры царя из красного гранита», но что было передо мной на самом деле? Безликий, деревянный Рамзес вечно торчал в нише у двери в уборную, Рамзес, вынужденный опираться на палку, — потрескавшийся сифилитик, так долго странствовавший по миру, что в пути его изгрызли черви, обречённый безнадежно сражаться со временем и дальше.

— Мы хотим уехать на север, — сказал Лукас. — Подальше от всего этого.

День шёл к концу, и Энн становилась всё беспокойнее.

— Послушай, — то и дело спрашивала она меня, — есть что-нибудь в том проходе или нет? Только говори правду.

После нескольких расплывчатых обещаний («Не могу же я отправить тебя назад голодным. Сейчас я приготовлю нам что-нибудь поесть, если ты сделаешь ещё кофе») я понял, что она боится возвращаться в кухню.

— Сколько бы кофе я ни пила, — объяснила она, — в горле всё равно сухо. Это от курения.

Она часто возвращалась к теме возраста. Чувство старения всегда её бесило.

— Расчёсываешь волосы поутру, и как будто десяток лет проходит, каждый выпавший волосок, каждый кусочек перхоти осыпаются с тебя, точно старые фотографии.

Встряхнув головой, она сказала, как будто связь с предыдущим разговором была для меня очевидна:

— После университета мы часто переезжали. И не потому, что мне нигде не нравилось, нет, просто я всё время должна была что-то отдавать, вроде как приносить в жертву. Если мне нравилась моя работа, значит, я обязательно должна была её бросить. Бедный старина Лукас!

Она засмеялась.

— А у тебя было когда-нибудь такое чувство? — Она скорчила гримасу. — Вряд ли, — сказала она. — Помню наш первый дом, у самого Данфорд Бриджа. Он был огромный и внутри весь разваливался. Его не могли продать целую вечность, и тут подвернулись мы. Все прежние владельцы пытались его как-нибудь перестроить, чтобы сделать обитаемым. Сначала встраивали новую лестницу или сносили перегородку между комнатами. Потом часть дома забрасывали, потому что топить его целиком было слишком накладно. А потом валили куда подальше, не успев довести начатое до конца, и оставляли всё следующим…

Она вдруг умолкла.

— У меня никогда не получалось поддерживать в нём чистоту, — сказала она.

— Лукас его любил.

— Это он так сказал? Не слушай его, — предупредила она меня. — В саду было столько строительного мусора, что у нас никогда ничего не росло. А зимой! — Она содрогнулась. — Ну, ты знаешь, каково там. Отопление было газовое, в комнатах всё время воняло; не прошло и недели, а Лукас уже обзавёлся всеми переносными обогревателями, какие только бывают. Я тоже не люблю холод, но он его просто не выносил.

Она пожурила его рассеянно и нежно — «Лукас, Лукас, Лукас!» — словно он был с нами в комнате.

— Как ты ненавидел тот дом, и какой ты был неряха!

Тем временем снаружи стемнело, но кошка помоложе продолжала смотреть в серый, наполненный мокрым снегом колодец сада, за которым едва различимо — тёмным плавным изгибом под быстро несущимися облаками — чернела пустошь. Энн то и дело спрашивала у кошки, что она видит.

— Здесь по всей пустоши — могилки младенцев, — говорила она животному. Наконец она со вздохом встала и спихнула кошку на пол. — Вот где место для кошки. Кошке место на полу. — Попутно она сбила на пол несколько бумажных цветов; наклонившись за ними, сказала: — Если есть Бог, настоящий, то Он давно уже всё бросил. Не со зла, просто Ему всё безразлично. — Она мигнула, подняла к глазам руки. — Ты не возражаешь, если я выключу верхний свет? — И потом: — Он просочился во всё, и теперь есть только это бесконечно тонкое, напряжённое нечто в каждом атоме, до того уставшее, что больше не может продолжать, до того измученное, что можно только пожалеть его со всеми его ошибками. Это и есть настоящий Бог. А то, что мы видели, просто заняло его место.

— А что мы видели, Энн?

Она уставилась на меня.

— Знаешь, я никогда не могла понять, чего хотел от меня Лукас. — Тусклый жёлтый свет от настольной лампы падал на левую половину её лица. Она то и дело прикуривала сигарету, гасила недокуренную о старые окурки, которых в её блюдце собралось целое гнездо. — Представляешь? Столько лет жила с ним и не знала, зачем я ему нужна.

Минуту-другую она, казалось, думала об этом. Посмотрела на меня, озадаченная, и сказала:

— По-моему, он никогда меня не любил.