Дети Эдгара По

Я пытался затормозить поток её речи, но она истерически всхлипывала. Вскоре и я — тот, кто всегда поднимал на смех плакс, — заплакал тоже. Когда слёзы затопили мои глаза, я, не мигая, уставился в немытое окно моего кабинета на крыши домов и водонапорные башни города за ним. Облако — точь-в-точь скрипач, внезапно выдернутый из картины Шагала, где он играл серенады синим крестьянкам и пурпурным козам, и вставленный в раму вечереющего неба, — медленно плыло над Гудзоном к Джерси. Моя Джули, моя вторая половинка мертва. Я сказал матери, что приеду утренним поездом, и наш разговор, если можно так его назвать, кончился так же внезапно, как и начался.

Средние Водопады лежат на полпути между Рехоботом[72] и Сегрегансетом, к востоку от Восточного Провиденса, Род-Айленд. Место, которое, что называется, дышит историей. В детстве нам с Джули не давал покоя один проклятый вопрос если есть водопад посредине, то где же водопады по краям? Мы знали, что Потакет означает Большой Водопад, а Потаксет — Малый. Но маленькая, скромная речушка — она протекала вблизи главной улицы нашего города, вдоль ряда старинных магазинов с кирпичными фасадами, прихотливо именуемых центром, — и в лучшие, то есть самые дождливые, дни не заслуживала громкого звания водопада. Никаких других водопадов поблизости не было. Что нисколько не мешало нам с Джули проводить на реке летние дни, удя рыбу (хотя мы даже гольяна ни разу не поймали), или приносить туда плот из перетянутых резиной кусков дерева и наслаждаться жизнью, плавая по холодной мелкой воде. Мы придумали шутку: город называется Средние Водопады потому, что если выплывешь в нём на середину реки — непременно упадёшь. Между собой мы называли его Средние В Воду Пады.

Джули, как и я, не была ни особенно красивой, ни совсем отталкивающей. Лица у нас обоих были вполне обыкновенные, из тех, что не привлекают внимания в толпе. Карие глаза, тёмные волосы, светлая кожа. Мы были высокими и худыми, склонными к угловатости. Джули всегда носила практичную короткую стрижку, а я, наоборот, слегка удлинённую, из-за чего, как мне кажется, нас с ней легко было перепутать в комнате с плохим освещением. Как и у меня, у моей сестры-близняшки, да благословит Господь её душу, были худющие ноги с шишковатыми коленками. Она их терпеть не могла — вечно обзывала костяшками или палками для пугала — и из-за них никогда не ездила с друзьями загорать на Винъярд или дальше, в Нантакет[73]. Я к своим ногам относился спокойно, а моря никогда особенно не любил. Двое приличных людей с ровными характерами, крепким здоровьем, ещё не достигшие среднего возраста, мы уверенно плыли по жизни, оставаясь одна домоседкой, а другой — закоренелым экспатриантом, и никогда не вступали в брак. Даже не пробовали. Отвращение, которое мы с сестрой питали к священным узам, вне всякого сомнения, было реакцией на волокитство нашего отца, который переехал нашу мать, как паровоз, и бросил с двумя похожими как две капли воды крысятами на руках. Для Джули, по крайней мере, все эти тревоги, от тощих ног до разбитой семьи, подошли к концу. Будь у меня возможность, я бы с удовольствием отозвал после похорон старика в сторонку и объяснил ему, раз в жизни, как сильно мы с Джул обижались на то, что он не смог по-настоящему быть нашим отцом. Когда поезд подъезжал к вокзалу в Провиденсе, я поймал себя на мысли о том, что бальзамировщика надо было попросить не слишком налегать на макияж. Джули в жизни не пользовалась помадой, карандашом для глаз или румянами. Какой насмешкой было бы отправить её в вечность разрисованной, точно погребальная маска йоруба[74].