Дети эмиграции. Воспоминания

Обратимся сначала к первому — к глубочайшим переменам в политической и социальной жизни нашей страны, к смерти всего прежнего быта. Все это поразило и потрясло детей — хотя и по-разному: на их глазах рассыпались вековые устои русской жизни, бесшумно и с какой-то бесповоротностью они исчезали совсем… Уже отречение Государя, падение монархического строя взволновали очень многих детей (и мальчиков и девочек) — об этом сочинения хранят удивительные записи, как бы воспроизводя ту скорбь и боль души детской, которые сплели потом невидимый, но многоценный венок на неведомую могилу… Лучи любви и скорби, горькое сознание своего бессилия и тут же фантастические проекты «спасти Царя» — все это заполняет много сочинений. И если многие отмечают, что они тогда не поняли смысла этих событий, то другие все же глубоко перечувствовали их; от рассказов детей веет глубиной и искренностью: это вовсе не навязанный, не внушенный монархизм, а крик сердца. Сильнее и тяжелее, чем политический перелом, поразило детей исчезновение элементов старого быта: нередко встречаются живые описания того, как все заколебалось, все стало неверным и подвижным в глазах детей при виде социальных и политических сюрпризов, свидетелями которых они оказались. Надо отметить, что многих детей нередко забавляли внешние проявления переворота: манифестации и шествия увлекали их, музыка, пение незнакомых песен, знамена и плакаты, красные ленточки — все это интересовало и тянуло к себе. Дети не стыдятся теперь писать об этом, часто сами удивляясь своей наивности. Однако, немало есть случаев и иного характера, когда весь этот уличный шум и гам только усиливал жуткое чувство, только нервировал и даже озлоблял. Но самым чувствительным оказался для детей — это так понятно — тот перелом, который сказался в их личной жизни. Дети нашей эмиграции в значительной части принадлежали к семьям военных, чиновников, общественных деятелей, помещиков: революция заставила очень многих совершенно переменить образ жизни, многих побудила бросить город или деревню, где они жили, и переселиться в дальние фая. На фоне общей социальной суматохи, общего сдвига русской жизни эти личные разрывы со всем тем, с чем срослись и сжились дети, были для них мучительнейшей операцией, против которой протестовала и боролась вся душа. Одна из взрослых учениц драматически описывает, как пришлось ее семье, вследствие нужды, продавать вещи; для нее это одно из наиболее тяжелых воспоминаний, ибо за ним стоит жуткое чувство деклассации, сознание своей социальной беззащитности и падения. «Я забивалась в угол, — пишет эта ученица, — и горько плакала». Такие социальные перемены вообще нелегко переживать, но когда они выступают на фоне общего социального переворота, горечь и обида принимают более глубокий и более разрушительный характер. Каким-то ураганом, все сметающим на своем пути, рисовались им эти непонятные для детского ума перемены: жестокая, злая буря, перед лицом которой все были бессильны, леденила детские души, не могшие часто искать утешения и опоры даже у родителей, которые сами были потрясены не меньше детей. Для тех детей, которых переворот захватил в возрасте пяти-шести лет, он был первым страшным ударом, глубоко потрясшим всю душу. От этого удара душа детей пришла в глубочайшее смятение, задрожала и ощутила свою беспомощность, и еще ближе, дороже стали родные, милее стало то, в чем и с чем жили дети. Часто, часто встречаются указания и на тот «идеологический кризис», на то глубокое смущение совести и ума, которое мучило их: полная для них неожиданность и немотивированность перелома, его широкое и стихийное распространение, ряд несправедливостей и обид, горько переживаемых родителями, — все это у многих детей вызывало тяжелое ощущение какого-то иного «беспорядка». Дети всегда живо ощущают в мире смысл и порядок, и эта интуиция определяет изнутри и ход детского мышления, и направление их внимания, и их основные чувства. Утеря этой интуиции — иногда это проступает в сочинениях (особенно в описаниях девочек) с поразительной ясностью — подрывала глубочайшие основы всей психической работы, подрезала самые корни ее. В одном сочинении девочка говорит о том, что ей отныне стало все казаться возможным. Те ясные перспективы, в которые раньше гляделась душа, для многих вдруг затуманились, закрылись — и это не могло не сказаться в болезненной приостановке душевной работы, в какой-то утере чувства смысла в жизни, в мире, в отчуждении ко всему. Ярко изображает это один ученик 16 лет: «Моя душа все это время находилась в каком-то безразличном состоянии, мне абсолютно никого не было жаль и ни за кого я не радовался; мне было весело, если было весело всем, и грустно, если вокруг меня были печальные лица — а для чего это все, для чего смерть, которую я видел каждый день?.. Но я оставался безразличен „окружающим…“» Потухание смысла передано здесь правдиво и рельефно: самые основы жизни оказались потрясены и почти разрушены.