Дети, играющие в прятки на траве. Легендарь

Он встал и, прежде чем она успела возразить, зажег торшер у изголовья. Первое, что ему бросилось в глаза, — был стол. А на столе в изящной тонкой рамке он увидел фотографию, давнишнюю, любительскую, но — объемную, как и положено, цветную. И на снимке был — он сам. Вернее, Левер — молодой, смеющийся, довольный… Он глядел на Питирима — озорно и добродушно: мол, хороший ты, голубчик, парень, да и я, учти, — не промах… Страшный раскаленный гвоздь вонзился в сердце, так что все на миг померкло и предательски поплыло от ужасной боли, но потом гвоздь вынули, и Питирим рывком вздохнул. И повернулся к Нике — медленно, согнувшись, как старик…

— Вот потому я и просила поначалу свет не зажигать. Я ведь должна была убрать — забыла. А когда входили, вспомнила. — Она лежала бледная, потерянная, кажется, готовая к любой, самой кошмарной сцене. — Извини. Я понимаю…

— Ничего-то ты не понимаешь, — произнес совсем беззлобно Питирим. — Накинь-ка одеяло, я окно раскрою.

Он легонько, будто ободряя, улыбнулся ей, настежь распахнул окно и снова сел на край кровати, низко опустивши голову. Изрядный холод и ночная сырость залетели в комнату и разом закружились, донося снаружи терпкий запах леса и чуть слышное монотонное, осеннее шуршание ветвей.

— А ну-ка ляг! — сердито приказала Ника. — Еще не хватало, чтоб ты простудился.

Он залез под одеяло, машинально отстраняясь от нее, стараясь не задеть своим холодным боком.

— Вот как… Значит, Левер жил на Девятнадцатой? — спросил он глухо.

— Значит, жил, — ответила она натянуто-спокойным тоном, неотрывно глядя в потолок.

— Все эти годы? Много-много лет подряд? И все-таки бежал — отсюда?

— Да.

— А почему? Ты не любила?

— Нет, наоборот — любила, очень… Ты же видел снимок на столе. Наверно, если б не любила…

— Ну, а он — тебя? Он, Левер!..

— Он как раз и не любил… Терпел — другое дело. Я-то знаю точно… Он здесь ненавидел — все.

— Тогда… зачем же оставался?

— Есть такая категория людей, которым… ну., не то чтоб нравится страдать, но нравится все время уважать себя за те страдания, что выпадают на их долю. Я называю это: быть борцом на пустом месте… Это может выглядеть значительно со стороны, а если рассмотреть поближе… Он здесь мучился, я знаю. И хотел все время, чтоб мы улетели. Ну, а я так не могла. Я чувствовала: здесь моя работа, здесь — я вся…

— Но если б ты смирилась, согласилась?

— Все равно… Мы б долгое ним не протянули. И разрыв был неизбежен. Но двенадцать лет — ты вдумайся, двенадцать лет! — он жил вот здесь, со мной. Он не любил меня, нет. Я была, по сути, маленьким трамплином, неизбежным и необходимым, от которого он смог бы оттолкнуться и… Да только ничего бы не случилось. Он не понимал, а я-то — видела… И все-таки… надеялась, жалела — и поэтому молчала… — на глазах у Ники задрожали слезы. — Ведь, когда мы познакомилась, я, правду говоря, была наивной, романтической девчонкой… Все за чистую монету принимала, верила ему… Но никогда, ни разу он меня такне ласкал!.. — она вдруг поглядела пристально на Питирима, чуть привстав на локте. — Вот как вышло… Страшно же сказать: сейчас со мною — он, опять! Не могу поверить, что его нет больше — вообще. Родное тело и родное выражение лица… И все-таки — неон. Вернулся кто-то посторонний… Ты уж извини, пожалуйста, что я так говорю, но это правда! И не обижайся. (Питирим понятливо развел руками.) Представляешь, я теперь ведь даже и не знаю, как мне называть тебя… Вот чушь! Собачий бред! Ей-богу… Но когда ты стал меня ласкать, я сразу поняла — не он! Другие ласки, все иное. Как бы объяснить… Нет, не могу. Любимый человек — совсем же рядом, как бы— рядом… И — чужое все, прекрасное, не пережитое… Еще необходимо привыкать, верней, свыкаться с мыслью… Впрочем, надо ли? А?

Питирим лежал, воображая, как у изголовья, на столе, стоит сейчас егопортрет (уже — не Левера, теперь — его, и это надо помнить каждую минуту, помнить всю оставшуюся жизнь!), лежал, напрягшись весь, будто сквозь тело пропускали сильный ток. Он как-то в юности такое испытал…

— Ну, кто бы мог предположить!.. Когда я в первый раз увидела тебя — сегодня, я чуть в обморок, ей-богу, не упала. Страшно стало — не то слово.

— А зачем ты вообще мне написала… ну, туда, в больницу? До сих пор не понимаю… Для чего звала сюда?