Дети Ивана Соколова

Сережа забрался к нему на колени. Он гладил его по волосам, по лицу; прижимался то к его щекам, то к груди, на которой было много орденов. Он словно не доверял сам себе. А потом положил свою руку летчику на плечо, откинулся, пристально посмотрел ему прямо в глаза.

Сережа вдруг спрыгнул с колен летчика, и снова его страшный крик заставил нас всех вздрогнуть.

Сережа подбежал к своей койке и еще раз посмотрел на летчика, покачал головой и прошептал:

— Нет, это не он. Мой папа был совсем другим.

И тогда в тишине раздался взволнованный голос Капитолины Ивановны:

— Каким же был твой папа?

— У моего папы на фуражке был краб. Мой папа не испытывал самолеты, он строил корабли. Мы жили в Ленинграде. Мама отвезла меня в Сталинград.

Сережа заговорил очень быстро, не в силах справиться со всем, что нахлынуло на него.

Вначале мне даже показалось, что он бредит. Он откинул назад свою голову и говорил, говорил без конца, крепко ухватившись руками за спинку кровати.

Все мы ловили каждое его слово. Мы уже забыли о летчике, как вдруг увидели, что он прикрыл свое лицо руками.

Капитолина Ивановна дала знак, чтобы все вышли из спальни.

Все это было очень непонятной даже досадно: о каком вдруг отце вспомнил Сережа, когда отец разыскал его и сидит с ним рядом! Сам не знает, что говорит.

Но я ведь еще не знал тогда, что этот человек в первые дни войны потерял свою семью. Он жил надеждой напасть на след своего единственного сына. А когда исчезла надежда, решил усыновить мальчика.

Капитолина Ивановна рассказала летчику, что у нас в детдоме живет мальчик, который забыл все, что с ним было раньше, и именно его летчик решил назвать своим сыном.

Но случилось то, что трудно было даже предугадать: радость потрясла Сережу, и он вспомнил все, что забыл.

Глава тридцатая ДОБРЫЕ ДНИ

Мы едем, едем, едем!

Няня Дуся нам машет рукой. Она сказала: «Отдохну без вас, галчат, кофту к зиме свяжу».

А я ей не поверил. До зимы далеко, мы уезжаем, а Евдокия Петровна остается. Мне жаль няню.

Наш городок не такой уж тихий. Спозаранку стучат плотники — они рубят пристройку к дому.

А вот и навес. Под ним бочки и ушаты. Сыплются удары молотков. Это барабанят бондари. Они выбегают из мастерской. Кто машет нам клепкой, кто железным обручем. А у одного в руках целое днище.

Машина чуть замедлила ход.

Показался и Василий Кузьмич. Над седой головой он поднял свой картуз с блестящим козырьком:

— Счастливо-о!

Машина набирает скорость.

Не успели мы опомниться, как оказались на станции.

Оля испугалась, когда загудел, зафырчал и зашипел паровоз; а я бы верхом вскочил на него и понесся вскачь.

Мы заполнили весь вагон. Счастливчики заняли места у окон. Слава и Сережа сейчас же забрались на третью полку. Все мы не отрываясь смотрели в окна, где нам навстречу неслись телеграфные столбы, сторожевые будки и зеленые флажки стрелочников.

Скорей бы увидеть Сталинград! Вот уже по обе стороны полотна железной дороги искореженные танки, выкрашенные в жабий цвет, остовы разбитых вражеских машин и пятнистые орудийные лафеты. Когда они шли на нас, дрожала земля.

Виднеются мотки колючей проволоки и окопы, заросшие сорняком.

Кто-то пытался затянуть песню, но она не ладилась, так как мешала думать и смотреть.

…Вот и пошли, как у нас говорят, сталинградские «кочегуры», балки и холмики. К ним прилепились одноэтажные домишки, сделанные и из свежевыстроганных досок и из обгоревших бревен.

Медленней, медленней идет поезд. И наконец колеса замолчали совсем.

Я прыгаю с подножки. Даже не верится, что стою на сталинградской земле. А вот и такой знакомый перекидной мост над путями!

Сталинградские пионеры протягивают нам букеты цветов. Вся площадь у вокзала полна людьми. Они пришли встречать детдомовцев. Нас ждали автобусы, украшенные цветами и зелеными ветками.

Шофер открывает дверцу. Мне кажется, что я его где-то видел раньше, так же как и почтальона с сумкой, который машет нам пачкой газет.

Оля поглаживала блестящие никелированные защелки у окон автобуса, а я смотрел в окно. Так хотелось всюду побывать, взобраться на Мамаев курган, побежать на набережную к Хользунову, заглядывать в окна, дворы!

Если бы можно было попридержать автобус, чтобы он останавливался на каждом углу, у вывесок, плакатов, витрин…

Еще повсюду виднелись груды битого кирпича и железные прутья перекрытий, но расчищенные и подметенные тротуары придавали улицам опрятный вид.

Эх, если бы записать тогда все наши возгласы, все слова! Ведь по этим улицам мы учились ходить.

— Вот, вот, посмотрите, я жил здесь до войны!

— На этом стадионе мой папа в футбол играл!

— А тут был магазин, в нем мама работала продавщицей.

— А вот по этой улице дедушка любил гулять!

— А я с бабушкой на этой остановке слезал, когда в детский сад ездил!

И мы вспоминали каждый свое: кто — круглый стол под яблоней, кто — качели, кто — киоск, где продавался квас…

Сережа дернул меня за рукав: да, он прав, именно здесь стояли солдатские кухни, и отсюда дяденька потащил нас в детский приемник.

Автобус остановился в центре города, у здания восстановленной школы.