Дети Ивана Соколова (Художник В. Орлов

Наступило утро, и Валя, бледненькая-бледненькая, все так же тяжело дышала; она заплакала, когда сестра дала ей пить: так больно было ей глотать.

Женщины посоветовали Гале позвать врача. А она все медлила. Про эту женщину-врача уже не раз говорили у нас в подвале. Рассказывали, что она очень распорядительная, толковая, верно болезнь определяет, а на собраниях раньше выступала так, что все заслушивались. А теперь про нее шел разговор, будто она сдружилась с гитлеровцами, не горюет и не скучает, а больных посещает только за плату.

И все же Галя позвала ее.

Она пришла без халата, в бархатном платье, такая полная, спокойная. Вокруг ее головы была уложена толстая коса. Как будто она собралась в гости или в театр. Нос ее был похож на крупную симпатичную картофелину. Врачиха показалась мне очень простодушной.

Она подошла к чемодану. В подвале и днем всегда был полумрак, и Галя зажгла фитилек. Врачиха заглянула в Валюшино горло и сразу же сказала:

— Дифтерия!

— Елена Алексеевна, помогите девочке. У нее, кроме сестры, никого нет, — сказала худенькая черноволосая женщина, которая работала прежде регистраторшей в той же амбулатории, где и врачиха.

— Я помогу, конечно, но знаете, это будет дорого стоить. А совзнаки теперь не в ходу.

— У них же ничего нет. На вас вся надежда! — сказала регистраторша.

— Что же делать, такое время, — ответила Елена Алексеевна. — Сыворотку трудно достать, а я и так немало туфель износила.

— Елена Алексеевна, а вы постарайтесь, — снова попросила регистраторша.

— Это мой долг. А вам бы я посоветовала лучше не вмешиваться. На этот раз мы обойдемся без заседания месткома. Да, я давно хотела вас спросить. Помните, вы собирались вступить в партию. Ну как, успели? — Она ухмыльнулась, торжествующе посмотрела на всех и добавила: — Ведь у вас были такие хорошие рекомендации.

— Стыдно вам, Елена Алексеевна! Вы же раньше совсем другое говорили! — ответила регистраторша и отошла в сторону.

— А чего мне стыдиться? Да! Говорила другое. Я должна была скрывать свое происхождение, иначе бы меня и в институт не приняли и я бы теперь не могла спасти эту девочку.

Картошка на ее лице уже не казалась мне больше симпатичной, она раздулась и стала совсем красной.

Переменив тон, Елена Алексеевна строго сказала Гале:

— Голубушка, если не ввести девочке сыворотку, она погибнет. У меня ее нет. Решайте сами. Мне нелегко будет достать сыворотку. Придется обратиться в немецкий госпиталь, а за это надо кое-кого отблагодарить.

— Но я не знаю, чем расплатиться, — ответила Галя.

— Какое-нибудь колечко, часики, браслетик, на конец, всегда найдутся. Ну, скажите, пожалуйста, зачем вам теперь безделушки?

— У меня нет ни колечка, ни часиков.

Не помня себя, я закричал:

— Есть! Есть часы!

Я достал отцовские часы, завернутые в тряпочку, и протянул их Гале.

Мой папа словно был рядом со мной. Он одобрительно кивнул мне головой.

— Возьмите, — сказала Галя, передавая часы врачихе.

Та внимательно посмотрела на часы.

— Мужские, — сказала она разочарованно.

Но все же завела часы, послушала их ход и опустила в кожаную сумочку, висевшую у нее на руке. Потом повернулась и пошла к выходу. На ходу она бросила:

— Ждите!

«Придет или не придет?» — думал я. Должно быть, то же самое думали и все взрослые.

Только Валя лежала на чемодане и молчала.

— Гадина! Гадина! Какая мразь! — повторяла Галя.

— И коса-то приплетная у нее, не своя, а поддельная, — сказала одна из женщин.

Врачиха вернулась обратно с гитлеровским офицером. Невысокий, в длинной широкой шинели, напоминавшей юбку, он сделал несколько осторожных шагов, будто боялся оступиться, засветил электрический фонарик и молча начал шарить им по углам, а когда все осмотрел, потушил и повесил его на пуговицу, как свой третий выпученный глаз.

Он стоял на одном месте и громко сопел, а потом даже чихнул. Но никто не сказал ему «на здоровье».

Врачиха разложила на ящике какие-то пузыречки, попросила Галю ей помочь и как ни в чем не бывало подозвала свою бывшую сослуживицу:

— А вы лучше подержите девочку.

Валю положили на животик.

Врачиха наклонилась над больной. Подняла рубашку. Я увидел в руках врачихи острую иглу. «Ведь может и заколоть», — подумал я и закрыл глаза.

Я представил себе бородача — красного партизана, который целится из пулемета прямо в нос этой Елене Алексеевне. И еще подумал: «Если бы она узнала, что Шура не старуха, наверняка бы выдала ее врагам».

— Вот так, так. Держите крепче. Придавите поясницу, — распоряжалась врачиха. — Какая милая девочка, не капризничает. Сейчас все.

Должно быть, прошла лишь минута, и какой долгой она мне показалась! Я услыхал, как Валюта тихо заплакала, и раскрыл глаза.

Врачиха держала в руке вату.

Офицер взмахнул лайковой перчаткой и сделал шаг вперед, ткнув носком сапога кожаный чемодан.

— Гонорар! — произнес он вызывающе.

Все молчали. Валя поднялась с чемодана. Она чуть дрожала, такая измученная и маленькая рядом с толстой Еленой Алексеевной.

Я слыхал, что воры не выносят взгляда честного человека, и посмотрел прямо ей в глаза. А она даже не отвернулась. Ухватила меня пальцами за подбородок: