Дети немилости

Мне снова вспомнился Хоран: последние мои недели под командованием Эрдрейари. В начале весны погоды вблизи Хораннета уже превосходят по суровости ту летнюю жару, какую могут вынести жители северных провинций Уарры. Командующий князь Мереи слишком мало думал об этом — об офицерах штаба заботились маги-климатологи. Отправив Мереи домой, Онго отослал с ним в Мерену и большую часть солдат-северян, заменив их на нийярцев, рейичан и уроженцев Восточных островов. Те, кто успел перевестись в состав Особых корпусов, остались… Эрдрейари отправлял Особые корпуса в атаку в послеполуденное время, когда солнце становилось нестерпимым даже для местных. Вид безмолвных, серых от пыли шеренг, в ожидании приказа застывших под жестоким светом, страшил и уаррцев. Генерал наводил на противника ужас и берёг технику: в тяжёлых условиях ресурс заклятий, движущих боевые машины, вырабатывается быстрей. Наступление по всему фронту начиналось ночью, после артобстрела, в час луны; залпы тяжёлых разрядников уносились в чёрное небо, словно упавшие звёзды возвращались домой, и точно такие же танки, как этот, стояли, озаряемые сполохами, на бесконечной плоскости лунного света — десятки и сотни танков. Южные степи, говаривал Эрдрейари, будто нарочно созданы для красивой атаки.

Хоранцы вполне разделяли его мнение — прежде, когда терзали набегами нашу южную границу, разоряя нийярских виноградарей. Наблюдая за продвижением Эрдрейари, отец поставил перед Государственным советом вопрос об аннексии; вместе с советниками он счёл спешную аннексию Хорана излишней и дозволил тейху принести особого рода вассальную клятву, подобную той, что двести лет назад принёс восточный Царь-Солнце.

Принимал эту клятву уже я.

…Эррет дёрнула меня за рукав. Я встрепенулся, выныривая из размышлений. Окрест царил мир: солнце играло в листве, щебетали птицы, журчала река, и даже усердный танкист являл собой картину на редкость мирную. Прекрасная спутница моя беззвучно смеялась. Укоризненно покачав головой, она взяла меня за руку и потянула в заросли пышной акации.

Не стоило смущать певца.

Не плачь, душа, что погиб холостым,
Даже в голову не бери.
На моей могиле растут цветы,
Которые я дарил.
Сотня шуток в суме у злодейки-судьбы.
У меня их — три тысячи три!
На моей могиле растут грибы,
Которые я варил.
Весёлую песню пропой сперва,
А там и слёзы утри.
На моей могиле растёт трава,
Которую я курил…

Так он пел, и, судя по всему, куплетов в песне было ещё преизрядно.

Биение ключа народной мудрости прервал второй солдат, живой, который вылез из реки в чём мать родила и стал любоваться танком, обсыхая на ветру. Эррет беззвучно согнулась от смеха, зажимая рот, и сам я держался из последних сил. Право, если бы в такой час в кустах обнаружился ржущий как конь император, это было бы… невыразимо.

— Что, служба? — с пониманием спросил, наконец, живой.

— Угу, — не очень дружелюбно отозвался поднятый.

— Где ж тебя навернуло-то? — продолжал живой, усевшись на траву.

— В горах, — сказал певец, разглядывая свой танк. — Стояли мы… Вот как сейчас, у реки. На часах я стоял. Таянец, сволочь, вот как ты… на берег выполз, и кинжалом.

— Эх! — сказал второй без обиды. — А мы сидим в тылу.

— Дурак, — добродушно ответил орёл Эрдрейари. — Радуйся, что живой. Живой много чего может, чего мёртвому несподручно. Успеешь ещё помереть и на передовой повоевать. На кой ты бабе своей — без мяса, но с орденами?

Припоминая всё это, я засмеялся.

— Мори, — сказали мне в макушку; твёрдое бедро уютно легло под руку, маленькая упругая грудь ткнулась в ухо, когда Эррет уселась на подлокотник моего кресла. Я даже не удивился: Эррет умелица по части неожиданных появлений. Не теряя времени, я обернулся и, улыбаясь, перетащил её себе на колени, помог снять промокший под дождём плащ. Эррет крепко обняла меня за шею, уткнулась лицом в плечо и вздохнула. Вид у неё был усталый и грустный.

— Эррет, — сказал я, перебирая мокрые волосы. — Что-то случилось?

Она прильнула ко мне.

— Нет. Не больше того, что уже есть.

— Что сказал тебе Лаанга?

— Ничего такого, что я не знала бы сама.

Я приуныл. Хуже манеры задавать риторические вопросы только манера говорить загадками.

— Обними меня, Мори, — сказала она. Я и так её обнимал, но прижал к себе теснее; Эррет потёрлась носом о моё плечо.

— Знаешь, Мори, — невнятно проговорила она, не поднимая головы, — несмотря ни на что, я рада, что я здесь и сейчас, и могу любить тебя.

Я вообразил, что сказал ей Лаанга, и почти испугался.

— Эррет, — жалобно сказал я. — Меня что, скоро убьют?!

Она хрипловато захихикала, мало-помалу становясь прежней Эррет, погладила меня по голове и подёргала за серьгу.

— Глупый, — сказала она. — Но тебя надо беречь. Как бы тебя не вздумали заменить тебя кем-нибудь другим.