Дети ночи

«Скажите мне тогда, – заговорил я, слегка повысив голос, – может ли такой человек, как я, рассчитывать если не на святость, то, по крайней мере, на спасение Господом нашим, Иисусом Христом?»

Брат Михаэль чуть не пустил пузыри, услышав этот вопрос. «О да, ваше величество! Спасение принадлежит вам, как и любому другому человеку. Господь наш и Спаситель простер на нас свою милость, приняв смерть на Кресте, и милость эта не может быть отнята, если грешник искренне раскаивается и желает изменить свою… То есть, ваше величество, если грешник возжелал прийти в объятия заповедей Господних и его заветов».

Я кивнул. «И ваши собратья-монахи выразили бы такое же мнение по поводу возможности моего спасения?»

Опять его глазки забегали. Наконец он выдавил: «Всем моим собратьям известны заповеди Иисуса и сила милости Божьей, ваше величество».

Я улыбнулся – вполне искренне на этот раз – и приказал тощему святоше остаться, пока не доставят его спутников.

Вечерние длинные тени уже легли на каменный пол, когда я стал задавать вопросы брату Хансу Носильщику. Он был пониже, поплотнее, а его тонзура выглядела так, словно над ней поработали ножницы садовника.

«Вам известно, кто я?»

«Конечно», – ответил этот человечек, на которого с некоторой тревогой смотрели его товарищи.

Было очевидно, что он наиболее фанатичен из троих. Взгляд его был бесстрашен, в нем не было сомнения, а в голосе и в позе – почтения. Я предпочел не замечать отсутствие учтивости в его речах и обращения «ваше величество» или «милорд».

«Вам известна моя репутация?» – поинтересовался я.

«Да».

«Известно ли вам, что в ней нет преувеличений?»

Маленький монах пожал плечами: «Раз вы так говорите, значит, так оно и есть».

«Верно, – мягко сказал я, заметив краем глаза, как побледнел брат Михаэль. Брат Якоб, который весьма напоминал еврея, оставался бесстрастным. – Это правда, – продолжал я тем же непринужденным тоном, – что я замучил и уничтожил тысячи людей, большинство из которых ничем не провинились перед моей властью. Среди моих жертв было много женщин – и беременных в том числе – и множество маленьких детей. Я обезглавил и посадил на кол огромное количество невинных людей. Знаете ли вы почему, брат Ханс Носильщик?»

«Нет». Пухлый маленький монах стоял, сложив перед собой руки и расставив ноги, будто слушал исповедь какого-нибудь крестьянина. Его лицо почти не выражало интереса.

«Это лишь потому, что как Христос был хорошим пастухом, так и я – хорошим садовником, – сказал я. – Когда надо выпалывать сорняки в саду, следует избавляться от них не только на поверхности. Хороший садовник должен копать глубоко, чтобы уничтожить корни, ушедшие в недра земли и угрожающие в будущем прорасти новыми сорняками. Разве не так, брат Ханс Носильщик?»

Монах долго смотрел на меня. Лицо его было широким в кости и мускулистым. «Я не садовник, – произнес он наконец, – я слуга Господа нашего Иисуса».

Я вздохнул. «Скажи мне тогда, слуга Господа нашего Иисуса, – продолжал я, стараясь, чтобы голос мой звучал не слишком сурово, – если предположить, что все сказанное обо мне правда, что тысячи невинных женщин и детей умерли от моей руки или по моему приказу, то что ждет меня после смерти?»

Брат Ханс Носильщик не колебался ни мгновения. Его голос был спокоен. «Вы попадете в преисподнюю, – ответил он. – Если ад захочет принять вас. Будь я самим сатаной, я не смог бы выносить ваше присутствие, хоть и говорят, что вопли подвергающейся мукам грешной души звучат сладкой музыкой для слуха сатаны. Но вам лучше, чем мне, должны быть известны его склонности».

Мне трудно было скрыть улыбку. Я представил, какие разговоры пойдут при моем дворе и дворах других государей, если отпустить этих троих с их ослами, нагруженными разным добром, предназначавшимся для монастырей. Я был восхищен смелостью моих врагов.

«Так вы не считаете меня святым?» – мягко поинтересовался я.

Здесь брат Ханс Носильщик допустил ошибку.

«Я считаю вас безумцем, – сказал он глубоким, негромким, почти печальным голосом. – И сожалею о том, что безумие обрекло вас на вечное проклятие».

При этих словах все мое добродушие как ветром сдуло. Я кликнул стражников и приказал им держать брата Ханса Носильщика, в то время как сам взял железный штырь и пронзил монаха. Решив не прибегать к относительно милосердному способу вогнать кол между его жирных ягодиц, я ввел короткие штыри в его глаза и уши, а один, подлиннее, в глотку. Он еще извивался, когда я пробил его ступни огромным гвоздем и приказал вздернуть на канате вниз головой, чтобы он висел, как индюшачья тушка на рынке. Я заставил всех придворных присутствовать при этом.

В то время как смертельно бледные брат Михаэль и брат Якоб наблюдали за происходящим, я велел привести осла брата Ханса Носильщика и посадить его на огромный железный кол во дворе. Шуму было много, поскольку сделать это оказалось не так просто.

Когда все было кончено, я обратился к брату Якобу:

«Вы слышали, что сказал ваш товарищ по поводу возможности моего спасения. Что вы об этом думаете?»