Дети Ноя

Увидев меня, коза перестала блеять, но забилась в угол возле кормушки, и я еле-еле выволок ее оттуда. Она упиралась всеми четырьмя ногами, дрожала и бодалась. Наконец она немного успокоилась, и мне удалось ее подоить; рядом тихонько мычала смирно стоявшая корова. Я поговорил с ними обеими, погладил и ту и другую, но сегодня они меня как будто не слышали. В низком хлеву было тепло, зато запах стоял гуще обычного, так как мы уже несколько дней не выносили навоз.

Кончив дойку, я поднялся на чердак, сбросил оттуда в ясли несколько охапок сена и на минутку приоткрыл оконный ставень. Глотнув холодного свежего воздуха, я прислушался, но, кроме голосов, доносящихся из столовой, ничего не услышал.

Я вернулся назад, к животным. Они жевали сено и больше не обращали на меня внимания. Деревянные стенки яслей поблескивали, как металл, в тех местах, где корова и коза терлись об них боками. Несколькими месяцами раньше мы побелили стены хлева известкой, и хотя местами она уже успела облупиться, но все же сохраняла свою молочную белизну.

Поднявшись на цыпочки, я почти доставал до потолочных балок, грубо обтесанных топором, — обычно ласточки устраивали на них свои глиняные гнезда. Теперь гнезда, конечно, пустовали, но я с удовольствием вспоминал, как по весне следил за стремительными виражами взрослых птиц, то влетавших, то вылетавших в окошко, и за горланящими птенцами с их жадно разинутыми клювиками. Где они теперь? В каком африканском крае нашли себе пристанище? Их долгий перелет вдруг показался мне фантастическим, нереальным, и я испугался: вдруг я больше никогда их не увижу!

Потом я стал размышлять о наших таинственных ночных посетителях, чье появление еще сильнее усугубило нашу тревогу. Откуда они явились, и какие тайные силы побудили их решиться на такой опасный переход? Нет, от их близкого присутствия я не ждал ничего хорошего.

Притулившись к стенке, я начинал задремывать. Мне было хорошо в этом теплом, спокойном месте, просторном и темном, как грот, — здесь стены защищали меня от внешнего мира, а мерное жевание рядом убаюкивало. Машинально я приподнял лампу, освещая потолок, затянутый густой паутиной, тяжелой от пыли. В центре одной из них, между яслями и угловой балкой, сидел и сторожил паук. Застигнутый врасплох светом лампы, он испуганно подпрыгнул и медленно уполз в щель балки, где и замер, боясь шелохнуться. Опасался он напрасно: отец приучил меня щадить животных, каковы бы они ни были, поскольку считал их жизнь проявлением мирового порядка, и единственное, что я позволял себе, это прихлопнуть комара, да и то если он уж очень досаждал.

Вот почему я смотрел на паука вполне благожелательно, и он, успокоенный моей неподвижностью, постепенно осмелел, зашевелился и вернулся на прежнее место, в центр своей паутины.

Я не очень-то любил пауков, но хорошо помню, что в тот момент испытал к нему почти нежное чувство. В этом застывшем мире паук упрямо продолжал жить, делать привычные движения, и я подумал, что, в сущности, у нас с ним одинаковая судьба.

Так я сидел, погрузившись в сонное оцепенение, не в силах встать.

Шло время, приближалась пора ужина. Скоро я услышу шаги отца, потом его голос в коридоре:

— Что ты там возишься, Симон? Иди скорей, ужин на столе!

Только тогда я стряхну с себя дремоту, встану и пойду.

В тот вечер, после ужина, отец прочел нам несколько страниц из «Легенды о святом Юлиане-Странноприимце» [37]. Скорее всего, это была та самая книга, которую он читал на сеновале, и я думаю, что, дойдя до данного отрывка, он вспомнил о нас и решил поделиться удовольствием от чтения.

Мне помнится, то был самый конец легенды, где речь шла о преображении прокаженного [38], которого Юлиан принял в своей бедной хижине после того, как перенес его на плечах через реку.

«И тогда прокаженный обнял Юлиана, и глаза его вдруг засияли, как звезды, а волосы сделались, как солнечные лучи; дыхание от ноздрей его было благоуханнее аромата роз, и ладан воскурился с ложа его, а воды реки пели сладостную песнь…»

Впоследствии я перечитывал эту легенду сотни раз и всегда с наслаждением, но никогда не забуду восторга, испытанного в то, первое чтение, когда голос моего отца звенел в нашем затихшем доме, таком же одиноком и затерянном в пустыне, как хижина Юлиана.

Книга, из которой он списал сюда эти строки о прокаженном и которую я столько раз перелистывал за свою жизнь, — это тот самый том, что держал тогда в руках мой отец.

На следующее утро мы проснулись почти уверенные в том, что тревога наша была напрасной и что бродячие собаки больше не вернутся, но это оказалось не так. Мы ходили по террасе, совершая обычный моцион и гимнастику, как вдруг я заметил на гребне ближайшего холма темную движущуюся точку. Я вскрикнул, все обернулись ко мне, и мы замерли на месте, глядя во все глаза на это потрясающее явление; первое живое существо, которое нам довелось увидеть с начала катастрофы. Но я сразу смутно почувствовал, что ничего хорошего это нам не сулит, и оказался прав.