Дети новолуния [роман]

Старик пересёк просторную, предельно ухоженную гостиную, в которой давно никто не собирался, не встречался да и не задерживался подолгу, но где всё содержалось в таком педантичном порядке, словно с минуты на минуту сюда должны были войти важные гости и немедленно начать общение в атмосфере стерильной чистоты. По стенам были развешаны фотографии в бархатных рамках, какие-то сабли, казацкие шашки, за стеклом в сервантах красовались дорогие, по большей части бессмысленные подарки: от хрустальной нефтяной вышки до малахитовых табакерок с его изображением. Несмотря на шарканье тапок по паркету, поступь его, как и прежде, отличалась твёрдой, медвежьей властностью. Он выдвинул ящик, из глубины достал старую бриаровскую трубку и с голодной жадностью обнюхал её. «Пять лет без курева, — сердито подумал он. — Как на каторге». Затем сунул трубку в карман плотного махрового халата, запахнулся и вышел на балкон.

В лицо дохнуло ранней свежестью; сырой, терпкий воздух, казалось, слился с дыханием, протерев разум, как запотевшее стекло. С балкона открывался тихий вид на речку, прорезающую тёмно-зелёное поле, разбухшее от утренней влаги. Широкая полоса леса, как будто бурая шкура полинявшего зверя, раскинулась до самого горизонта. Гулкая, напряжённая тишина. Вот и осень.

Он был ещё крепок, ещё силён, седая шевелюра красиво обрамляла крепкий череп сибирского самородка. Правда, сердце дурило, дурила печень, не простившая пристрастия к стакану, но в целом он не чувствовал своих лет и не признавал финала — пусть почётного, но финала, «списания в представительский инвентарь», как он выражался. Он всё понимал, понимал закономерность своего положения, но тот, который всегда шёл напролом, сметая своих и чужих, всегда подчинявший каждый миг достижению поставленной цели и овладевавший ею, как горячо желанной женщиной, не соглашался. Это мучило его и погружало в бездну такой невыразимой скуки — не тоски, не хандры и не модного сплина, а именно той бескрайней русской скуки, раздирающей тупыми когтями до самого мяса, до нутра, — что порой ему хотелось убить её, растоптать, задушить собственными руками. И тогда никакие, пусть даже самые светлые воспоминания не спасали его от него самого — того, кто всегда был яростен, бездушен и неутомим.

— Доброе утро, господин президент, — раздался снизу голос садовника. — Хочу поздравить вас с днём рождения. Семьдесят лет — солидный срок. Вы удивитесь, когда увидите, какую огромную тыкву я для вас вырастил.

— Спасибо, Никита. — Он немного нагнул голову, чтобы увидеть садовника.

— Желаю быть в добром здравии.

— Хорошо. Постараюсь. — Он опять уставился вдаль. Отчего-то серый крап небосвода был ему по сердцу. Когда садовник, откланявшись, намеревался удалиться, он спросил: — Скажи-ка, Никита, как ты играешь со своими детьми?

— У меня нет детей, господин президент, — отозвался садовник.

— Тогда как играл с тобой твой отец?

Ответ он не слышал, потому что он его не интересовал; у него был талант слышать только то, что для него было важно.

Ветра не было совершенно. Ещё одетые разноцветной листвой, деревья стояли недвижимые и тихие. Но в ровном, прозрачном покое тонко чувствовалось напряжённое ожидание перемен, которые очень скоро ворвутся в их светлое бытие, чтобы грубо и резко переменить его. Где-то меж ветвей просверкнул жёлтым краем медленно упадающий лист. «Куда он, такой молодой и крепкий?» — плеснула удивлённая мысль в рассеянном сознании. Он вынул из кармана трубку и сунул её в зубы. Трубка сквозила кристально чистым воздухом.

— Господи, ты куришь, дорогой?! — раздался за спиной голос жены, и вот она, укутанная в шаль, стоит перед ним, маленькая, седая, с лицом, помятым после сна, но уже смиренно просветлённым. Она всплеснула руками. — Да ещё с голой грудью! Царица Небесная, да ты простудишься! Соня, Соня, неси сюда шарф! Да скорее же, неповоротливая!

Мелкий топот позади — и отличный шотландский шарф обвился вокруг шеи.

— Запахнись, дорогой. — Жена положила руки ему на плечи: — Дорогой, дай я поздравлю тебя и поцелую. — Она выдернула трубку у него изо рта, повертела ею перед глазами, убедилась в том, что трубка пуста, расплылась в улыбке и, притянув его к себе, звонко поцеловала в губы. Затем осенила крестным знамением его грудь и воскликнула: — Юбилей, какое счастье!

— В чём ты увидела счастье? — удивился он.

— Мы вместе сорок пять лет. Разве это не счастье?

— Ну, это не точно. Когда мы познакомились, было лето. Я наверняка помню.

— Ах, ты всегда шутишь. Отец Дионисий просил передать тебе вот эту иконку святого Георгия, твою любимую, Победоносца. Она из монастыря Ферапонтова, от старцев.

— От старцев? А сколько им лет, старцам? — хмыкнул он.

— Вот Дионисий придёт, он тебе скажет.

— А вот не надо Дионисия.

— А-а…

— Всё, — спокойным голосом отрезал он. — Кончено.