Дети новолуния [роман]

Посоветовавшись с Тулуем, Чагатай всё-таки решил навестить отца. Тем более что вместе с ним в стойбище прибыл большой отряд из Керулена, который привёз не только подарки, но и вести из дома. Гибкий, жилистый Чагатай громким криком предупредил отца, что зайдёт к нему в шатёр. Не дождавшись ответа, он откинул полог и перешагнул через порог. Старик сидел неподвижно перед потухшими углями. Увидев сына, он улыбнулся, подозвал его к себе и обнял. Он как-то похудел, обострился, но Чагатай не сказал ему этого. Разожгли костер. Чагатай сел рядом и стал рассказывать, что знает. Старик внимательно слушал, кивал одобрительно и хмурился, если новости не радовали.

— Здесь холодно, — ни с того ни с сего брякнул он.

Чагатай вежливо умолк. Но продолжения не последовало. Тогда Чагатай сказал, что прибыли повозки из Керулена. Старик сразу оживился и приказал привести гонцов с родины. Пришли трое родовитых нойонов. Они рухнули на колени и подползли к сапогам каана. Тот предложил им сесть. Беседа затянулась до глубокой ночи. К тому времени дождь внезапно кончился, и в небе проглянули тысячи мерцающих звёзд. Старик был прост и сердечен. Когда аудиенция наконец завершилась и нойоны задом попятились к выходу, беспрерывно кланяясь и желая каану всех мыслимых благ, один из них хлопнул себя по лбу:

— Э-э-э! Забыл! Подарки!

Сбиваясь с ног, все трое кинулись вон и через минуту вернулись, держа в охапке кожаные тюки. Каан довольно щурился, когда перед ним выкладывались кафтаны, рубашки, сапоги, ножи, дорогие амулеты. Под конец самый рослый нойон с загадочным видом открыл последний мешок, поднял его над головой, встряхнул — и из мешка толстой меховой струёй к ногам каана вылетела шкура огромного волка. Его голова ударилась в мысок сапога сломанным жёлтым клыком. Удивительным был окрас этого зверя — серо-голубой, точно снег под лучами вечернего солнца.

Они ждали слов одобрения, но каан изменился в лице, отпрянул и вдруг закричал, не отрывая глаз от шкуры:

— Вон отсюда!!

А когда все вывалились из гэра, он схватил эту огромную, лобастую, с пустыми глазницами голову, притянул к себе и уткнулся в неё лбом. Плечи его содрогались, точно от рыданий, но он не рыдал — он тихо выл, глухо и безнадёжно, как воет волк, угодивший в ловушку, от боли и бесконечного одиночества.

14

«Если человек никогда не видел солнца, он бы не страдал в темноте. А если не знал ночи, его не терзало её отсутствие. Мы просто не знаем, что есть ещё, кроме дня и ночи. Вот если бы мы это узнали, вот тогда, может быть, и день с ночью показались бы нам тусклыми и томительными — без того, чего мы пока не знаем. Не надо бояться. Сколько ещё неизведанного! Совсем не надо бояться».

Так думал старый китайский монах, возвращаясь на путь, ведущий домой.

Дорога — эпилог

— Вертолёт? Это уже слишком.

— Да, господин президент. Но так считает служба охраны.

Через толстые стёкла пробивался мерный рокот вертолётных лопастей.

— Сверху всё лучше видно.

— Можно подумать, мы едем на фронт, а не на формальное мероприятие.

— Согласен, господин президент. Но в городе всякое может быть. К тому же мы заранее объявили о вашей поездке.

— А почему не бэтээр? Не танки, в конце концов? Мало, что перекрыли полгорода.

— Это ненадолго.

— Нет, точно, гудят. Нам сигналят.

— Не каждый день видишь президентский кортеж. Вот и гудят.

— Да нет, гудят потому, что стоят, нас пропускают. Со зла.

— Можно включить музыку.

— Не надо. И так голова… За дурака меня, что ли, держишь? А то я не понимаю — что, зачем и почему?

— Простите, господин президент.

— То-то же… Ладно, ставь музыку.

Кавалькада из десяти бронированных лимузинов неслась меж оттиснутых к обочине и сбившихся на перекрёстках автомобилей, словно спасаясь от цунами. Он вновь прислушался и бросил взгляд наверх. А ведь ему нравилось, что процессию эскортирует боевой вертолёт. В этом видна была сила, мощь. А мощь — это красота. Красота, мощь, сила — одно и то же. Ему нравилась игра мускулов. И вообще, здоровье. Поэтому его окружали преимущественно здоровые люди, спокойные, сильные и без вредных пристрастий. Пьяницы, истерики, безнадёжные рохли — у таких не было шанса.

Мышцы приятно томило после того, как утром он проплыл не обычную для себя тысячу, а тысячу пятьсот метров. Зачем-то вспомнилась коммуналка, в которой он вырос, с маленькой кухней на пять комнат. В глубине души он высоко ценил эту школу непритязательной жизни.

С экрана монитора в режиме односторонней видеосвязи гладкое лицо экономического советника сумрачно докладывало, глядя в какую-то близкую точку: