Дети новолуния [роман]

Из толпы выделился пожилой всадник. Тяжело выбивая копытами песок, конь шагом приблизился к мальчишке. Не задерживаясь, монгол вытащил из-за пояса топор, почти не размахнувшись, вбил его ламе между лопаток и, зацепив, лениво оттащил лёгкое тело в сторону. Там оставил и вернулся назад. Ламу и не было видно, просто оранжевая тряпка, брошенная за ненадобностью. Лишь на песке сохранился след от босых ног.

— Мм-ы ма мм-ы, — мычал имам, бессмысленно вращая налитыми кровью глазами.

Тот, что стоял над ним, махнул рукой, и лошади двинули в разные стороны. Тело ал-Мысри напряглось, потом выгнулось и повисло в воздухе. На лбу и шее у него выдавились багровые толстые жилы. Тогда монгол отступил на пару шагов, скрутил хлыст, отвёл руку назад и с силой вытянул его поперёк живота жертвы. Кожа лопнула. Нить земного существования ал-Мысри оборвалась.

17

Не дрогнув мускулом, не проронив ни звука, каан выслушал очевидцев утреннего налёта. Никто не ожидал такого. Хуже — была испорчена двухмесячная охота. Добыча брошена в поле. Удача поругана. Он знал, что ему делать. И всё же его рассудок был ошпарен столь наглым вызовом. Это незначительное, в сущности, событие надломило его. Он почувствовал себя старым. Всякий бег, пусть самый долгий и самый прекрасный, будет смазан неожиданным сбоем. Он почувствовал себя слабым. Жалкий щенок укусил слишком больно. Конечно, бывали стычки похуже, но такой оплеухи от молокососа каан припомнить не мог. И то, что одет он был, как говорили, в праздничный, синего шёлка кафтан с соболиной опушкой по кайме, придавало мелкой вылазке недобитков оттенок изысканного оскорбления.

В какой-то момент всем показалось, что он задремал. Лицо вытянулось, выпуклые веки опустились, трудно было разобрать, видит он кого-нибудь или нет. Постепенно установилась гнетущая тишина. Все окаменели в скорбных позах. Прибежавшая откуда-то чумазая китайская собачонка вертелась в ногах, повизгивала, желая привлечь к себе внимание. Но никто её конечно же не замечал.

Долго, бесконечно долго тянулось молчание. Замерло время, и в сердце каана отразилось томительное ощущение вернувшейся словно издали смутной радости, простой, как блеяние коз. Он любил, встав пораньше других, ещё не очухавшийся от сна, вскочить на коня и мчаться в степь, колотя по тугим, мохнатым бокам голыми пятками, отчего конь переходил в неистовый галоп. А после стоять одиноко в самом центре ровно прочерченного округлой линией горизонта, слушать ветер. А ещё петь — громко, во всю глотку. И вынюхивать, что было и что будет там, куда и глаз не дотянет. Он хотел так стоять вечно, всегда. Над головой чёрной меткой висит орёл. Вдаль, к незримым озёрам уползают дымчатые завитушки ивняка, кое-где пробитые алой сыпью кислой смородины. То шепотком, то оглушительными накатами стелется звон цикад. И пахнет маком, и целой охапкой взбесившихся пьяных трав. И где-то там, на севере, невидимый, бежит волк. А ты — здесь, и всё это — вокруг. А ранней зимой он любил, когда утренние морозы на понизях выжимали соль — издали, будто снег. И чтобы иней на травах, пока не высохнет, играл стеклянно лучами похолодевшего солнца. Он восторженно любил пить подмороженный кумыс, захлёбываясь. Искать зверя. А ещё он любил, когда вдали возникал лес, и, значит, он не ошибся и вышел туда, куда хотел выйти.

С гулким грохотом отлетел в сторону медный поднос с чаем. Пинком отбросив назойливую собачку, каан вскочил на ноги. Лицо его налилось кровью, ноздри раздувались, на губах выступила пена, пальцы хватали воздух. Все, в том числе и Елюй Чу-цай, рухнули ниц. А каан тяжёлым шагом, пошатываясь, вышел вон.

Солнце брызнуло в глаза, на мгновение ослепило. С утробным рычанием он кинулся к первому попавшемуся коню и, невзирая на то что этот взнузданный белый скакун был предназначен шаманами для духов, забросил в седло своё крепкое, твёрдое тело. С испугу конь встал на дыбы, заржал, но старик жёстко натянул узду, скрутил на сторону и с места в галоп полетел к тумену, который молча, недвижно стоял перед стойбищем. Десять тысяч голов, готовых биться и жечь, преданно обратились к фигурке, несущейся к ним через поле на белом коне. Не доскакав, каан свернул и помчался вдоль войска. На полном скаку натянул поводья, конь вздыбился, беспомощно поводя в воздухе передними копытами, потом припал и завертелся на месте. Почувствовав, что задыхается, слабеет, что руки могут не удержать поводья, каан встал в стременах и набрал полную грудь воздуха.

— Доблесть!! — взревел он, брызжа слюной. — Доблесть!! — Он не слышал себя, в голове помутилось, но, свирепо вращая глазами, он хрипел, плевал, исторгал, как заклинание: — Доблесть!! Доблесть!!

Конь крутился под ним, не понимая, чего от него хотят. По рядам побежало сказанное слово, чтобы задние могли услышать его. Всегда умевший говорить с войсками, старик давился яростью, которая навалилась на него чугунной плитой, вздымал кулаки с зажатой камчой.

— Доблесть!!!