Дети новолуния [роман]

Он вернулся в гостиную, прошёл полутёмным коридором и по широкой, закруглённой лестнице стал спускаться на первый этаж, грузно и неуверенно переставляя ноги, но стараясь держаться прямо. Жена следовала за ним, переваливаясь из стороны в сторону, как будто передвигалась на протезах. От себя она подарила ему золотые запонки с крупными бриллиантами от Bvlgari, видимо дорогие, — она не знала этого наверное, но запонки — вещь практичная, а он любил практичные вещи. Он взял их, повертел в руках, чмокнул жену в щёку и оставил их на комоде.

— А телеграмм, телеграмм — с ночи идут и идут. Всё завалено, сразу и не разобрать. Гельмут Фишер прислал даже две.

— Мог бы и три тиснуть, — буркнул он, почему-то вдруг вспомнив, как они вместе парились в сибирской бане, и он с удивлением смотрел на большое, белое, слабое и оттого какое-то беззащитное тело могущественного германского канцлера, всегда затянутое в элегантный костюм. — Я ведь знаю, одни пенсионеры пишут, которым занять себя нечем. Я вот, например, не помню, когда день рождения у Фишера.

— Тебе напомнят, — мягко заверила жена.

Действительно, несмотря на круглую дату, поздравления прислали в основном отставники: бывшие премьер-министры, бывшие госсекретари, бывшие президенты и даже теневые кукловоды тоже бывшие — все те, с кем поделил он свою эпоху. Из действующих первых лиц о нём вспомнил только российский лидер. Он вежливо позвонил.

Зато телевидение, радио, газетчики, эти словно с цепи сорвались — как же! круглая дата в редакционном портфеле, отличная возможность обсосать эпоху! Когда-то робко клевали с его ладони, а теперь — взрезвились! — и клюют в темечко. Как быстро его — не забыли, нет, — но перестали бояться. Так челядь держится запанибрата с обанкротившимся барином, живущим нахлебником у новых хозяев. Вот это поражало более всего и попросту обескураживало, к этому он оказался не готов. Раньше его критиковали, гадали, что он скажет и сделает, и пугливо защищали от собственной смелости. Но ему и присниться не могло того, что его попросту забудут, как малозначащего старичка на сомнительно заслуженном отдыхе. Больше никто не задавался вопросом, какая будет его реакция на то или иное событие, крепко ли контролирует он преемника и в какую интригу втянет действующую власть. Его мнение обнулилось.

Он отказал им всем, невзирая на звания и посулы, за исключением одного журналиста, когда-то сопровождавшего его на пути к власти; с ним он пожелал встретиться, заинтересованный не столько темой беседы, сколько возможностью вспомнить молодость. Конечно, это был акт самодурства, характерный для него, как ни для кого другого, но он был обижен этим нафталиновым вниманием, когда после десятилетия забвения о нём решили вспомнить как об удачном информационном поводе.

8.00

Завтрак, как всегда, сопровождался трескотнёй супруги, которая по многолетней привычке создавала настроение. Вчера приблудился симпатичный котик, возможно, потерялся, поскольку всё указывает на то, что он чистых кровей, такие на дороге не валяются — вот только каких? На ужин будет пирог с капустой, а погоду обещают скверную, но кто верит прогнозам, когда природа бунтует? У МарьИванны язва, Силантьев поставил новый спектакль в Большом и звал. Она понимала его состояние и старалась отвлечь на пустяки, но он не слышал её и молчал.

Как-то на одном из приёмов его прихватил под руку Жискар дʼЭстен и, улыбаясь, сказал: «У вас талант красноречиво молчать». Искушённым людям всюду видится подтекст, но Жискар, конечно, сказал это не без скрытой иронии. И правда, молчал он довольно много и не просто так: ему нечего было сказать — кроме того, что уже было им сказано. Что до церемоний, то никогда он их не любил, предпочитал официальной беседе открытый разговор, поручению — приказ, сомнению — порыв, бокалу — гранёный стакан. Но кто это поймёт?

От него и не требовалось умения быть искусным дипломатом — статус и протокол при необходимости определяли и ход событий, и смысл действий, — и всё-таки ему нравилось совершать неординарные, а порой и диковатые при его должностях поступки: он мог внезапно выехать в зону боевых действий, нарушив своей инспекцией планы военных, чтобы глубокомысленно озираться перед телекамерами; мог вывернуть карманы, демонстрируя многотысячной толпе свой скромный достаток; мог вызвать переполох коротким «нет» в финальном рауте межгосударственных переговоров, исход которых, казалось, был предрешён, — и весь МИД судорожно глотал успокоительное; а мог и, наоборот, — в ущерб всему и вся ни с того ни с сего сдать всё к чертовой матери, отправив в нокаут своих державников. Казалось, взбрело б ему в голову пройти по канату или сплясать на рок-концерте, никто бы не удивился. Его уважали за эту его экстравагантную непредсказуемость, если не сказать кураж, боялись, восторгались и ненавидели. А он, внешне сонный, неповоротливый, не очень-то далёкий, тонко чувствовал это и использовал, когда считал нужным, арсенал методов, практически недоступный зарубежным коллегам.