Дети павших богов

Потом на меня обрушилось все разом: запах пота и пролитого вина, выкрики пьяных зевак, пересыпающийся под ногами гравий. Расцарапанные ладони, которыми я оттолкнулась, чтобы выпрямиться, прохладное дуновение на щеке, когда обернулась…

И боль в костяшках, бьющих по костлявому, угловатому лицу. Он пошатнулся. Противник был больше меня, но тощий и обрюзгший. Я кинулась на него, оскалила зубы, острые резцы выдвинулись из десен.

Он не успел увернуться. Я поймала его за верхушку уха. Он взвыл.

Я выплюнула откушенный кусок уха, сплюнула его кровь – полный рот. И, не дав ему подняться…

– Эф!

Я застыла от этого окрика.

Бросила взгляд за плечо, успела выхватить знакомое, совершено несчастное лицо в толпе.

Моему одноухому другу этого мгновения хватило, чтобы подняться и закрутить мир вокруг меня одним убийственным ударом по голове.

Я мешком осела на землю. Все затянул серый туман. Когда зрение вернулось, надо мной стояла Сиобан, моя начальница, со скрещенными на груди сильными руками. Темные кудри упали ей на лицо, когда она покачала головой.

– Если уж позволила себе ввязаться в эту жалкую драчку, – сказала она, – могла бы хоть победить.

– Он оскорбил тиирну, – огрызнулась я.

Старалась дышать ровно и все равно пыхтела.

– И ты взялась разъяснить ему его заблуждения? – Она холодно, неодобрительно разглядывала моего противника, который, безостановочно и невнятно бранясь себе под нос, нашаривал на земле откушенный кусок уха. – Он, бесспорно, выглядит преображенным.

– Я…

– Оправдания мне ни к чему. Встать. К Стене. Сейчас же.

Она швырнула мне мой плащ, и я поморщилась, когда ком ткани ударил меня в живот.

– Да, командир, – просипела я.

Она уже отворачивалась, но напоследок взглянула, как я ворочаюсь на земле, и прищурила алые глаза:

– Ты оскорбила присягу, применив воинскую выучку в таком месте, ты оскорбила тиирну, оправдывая ее честью такой фарс, и ты оскорбила себя, проиграв.

Я сжала губы. Уперлась взглядом в землю, будто больше всего меня занимал развязавшийся шнурок.

Когда-то я носила титул принцессы. Теперь – нет, и это, вероятно, к лучшему. Я мало гожусь для такого дела. Слишком вспыльчива, слишком откровенна, слишком часто бываю в дурном настроении. И Дом Обсидиана без меня только выиграл, стал сильнее и крепче, удалив от трона мою порченую кровь. Я бы скорее писала кровью на полу таверн, чем изящным почерком на листах королевских декретов.

И все-таки… Иногда в такие минуты я невольно оглядывалась в прошлое и желала этого.

Пока я поднимала себя с земли, Сиобан скрылась из виду.

Стена стояла почти в миле за границей Обсидианового Удела – так далеко, что от нее утесы под восходящим солнцем видны во всей своей скорбной славе. Мне они напоминали звездную ночь. Темноту, черную до блеска.

Это впечатление еще усиливалось прожилками серебра, вьющимися по поверхности камня. С этого расстояния они выглядели нарядными металлическими накладками, заметными только под прямым лучом солнца. Только вблизи открывались широкие, в ладонь, изгибы и врезанные в камень картины, тщательно залитые серебром. Каждая нить серебра складывалась из множества бороздок, и самые длинные тянулись от вершины утесов на сотни шагов, сплетаясь с нитями других историй. Многие увековечивали легенды, мифы о богах и героях, родословную королей и королев. А многие другие рассказывали о будничной жизни. Рождение ребенка, история венчания и переходящего от поколения к поколению ремесла. Всё на равных.

Обсидиановый Удел был нам домом, и все мы – сидни – смотрели на него с восхищением. Но я видела в скалах не гордость страны и народа, не великие достижения предков. Нет, для меня это были истории. Истории, которыми мы настолько дорожили, чтобы врезать их в тело родного дома, как вбивали в свои тела.

– Эф!

От резкого окрика Сиобан моя Рее вскинулась, натянула поводья, качнув меня вперед. Обернувшись, я встретила совершено несчастный взгляд командира:

– Что?

– Она еще спрашивает – что! – Сиобан фыркнула. – Я просто не знаю, что мне с тобой делать.

– Я прошу прощения. Я…

– В том-то и беда, Эф. Просишь прощения… Извинения предполагают, что ты берешь на себя какую-то ответственность. Что ты раскаиваешься и собираешься исправиться. В первый раз я тебе поверила. А теперь? – Она смерила меня каменным взглядом, пристальным и воинственным взглядом хищника. – Не думаю, что ты раскаиваешься. Сожалеешь о своем поступке – да. Но не думаю, чтобы ты хотела перемениться, не то бы ты это уже сделала.

Я проглотила обиду. Вздохнула и, распустив шнуровку рукава, сдвинула его до локтя, сунула обнаженную руку ей под нос и стала ждать.

Сиобан с поджатыми губами посмотрела.

– Убери, – велела она наконец. – Там уже места нет.

– Но я…

– Нет. Убери.

Поколебавшись, я опустила руку.

Она была не совсем права, но почти. Всю руку от кисти до локтя исчерчивали плотные ряды черных крестов, шрамов поверх татуировки. По кресту за каждый проступок, за каждый позор, они отмечали все новые клочки моей кожи, которым отказали в чести хранить память о подвигах.