Дети погибели

Наконец стало смеркаться. Они пошли к даче, выбирая окольные пути. Впрочем, по переулкам ещё гуляли дачники; из-за заборов доносились весёлые голоса, лай комнатных петербургских собачек, ошалевших на природе с непривычки. Где-то играло фортепиано, и томный мужской баритон выводил:

– «Минует печальное время,

Мы снова увидим друг друга,

И страстно-о, и не-ежно-о…»

Обойдя дачу стороной, они остановились у небольшой сосновой рощицы. Под соснами было уже совсем темно. Не сговариваясь, улеглись прямо на захрустевшую прошлогоднюю хвою.

– Видно что-нибудь? – шёпотом спросил Квятковский.

– Кусок забора да крыша мансарды. Видишь?

– Угу. Даже света не зажигают… От кого-то, значит, хоронятся.

– От нас, что ли? – удивился Пресняков.

– Да про нас они и знать не знают, – ответил Квятковский. – Нет… Я так соображаю: они от «Убивца» этого хоронятся. Сторожат, но и боятся… Хорошо бы знать, сколько их…

– Ладно, может, ещё свет зажгут. Им же есть надо, да и собак кормить. Как же без света?

* * *

Время тянулось медленно, томительно. Небо никак не хотело темнеть.

Шум в городке затих. Только где-то вдали подгулявшая компания нестройно затягивала «Есть на Волге утёс…». Каждый раз обрывала песню, и начинала сначала: видно, спьяну забыли слова.

– Ты чего чешешься? – едва слышно прошептал Квятковский.

– Так мураши же, – так же тихо ответил Пресняков. – Я на самый муравейник пузом-то лёг! А пузо и без того болит. От шоколада…

Внезапно со стороны дачи послышался лёгкий стук.

– Ч-ш-ш! – зашипел Квятковский. – Видишь?

Пресняков долго вглядывался. Напрягся. Выговорил одними губами:

– Человек окно мансарды открыл… На крышу лезет.

Минуту спустя человек уже сидел, оседлав конёк крыши. Его фигура была едва различима на фоне беззвёздного, светло-белесого неба. Вот он подполз к самому краю крыши. Нагнулся. Наверное, что-то рассматривал во дворе.

Он сидел так долго, что Пресняков не выдержал – опять зачесался.

А когда поднял голову – человека на крыше уже не было.

– Где он? – выдохнул одними губами Пресняков.

– Во двор спрыгнул…

– Ловок… Так и ноги переломать можно…

Коротко взлаяла и тут же умолкла собака. Загремела цепь поводка, – и снова короткое тявканье. И тишина.

– Собак, что ли, душит? – прошептал Квятковский.

Ещё через минуту раздался приглушённый голос:

– Это вы, вашбродь? В темноте не разберу…

Едва слышный стук, возня, и снова тишина.

Потом громкий вскрик – и сразу несколько человек с топотом пробежали по двору. Внезапно раскудахтались куры, да так, что на соседних дачах подняли лай собаки.

– Тьфу ты, чёрт! Теперь не расслышишь ничего, – выругался Квятковский.

Он приподнялся, выглянул из-за ствола огромной сосны. Загорелся свет в окне противоположной дачи. Стукнула дверь.

– Это тот, что дрова колол… – сказал Александр.

Куры, наконец, успокоились, и понемногу начал стихать собачий лай. Шпик, коловший дрова, вышел за калитку в переулок. Остановился. Он курил цигарку; красный светлячок время от времени взлетал и опускался.

– Ишь, бдительный какой… – прошептал Квятковский и замер: какая-то чёрная тень беззвучно метнулась к шпику.

Огонёк взлетел высоко, выше головы, – и отлетел в сторону, погас. Раздался хрип и тяжкий вздох. Потом – шум, как будто волокли что-то тяжёлое.

– Господи! – вымолвил Квятковский. – Да он же его придушил! И назад, во двор, втащил!..

Теперь они оба поднялись на ноги. Прячась за деревьями, выглянули. Ждали долго, но в переулке больше не было ни единого шороха, ни одного движения.

– «…Есть на Во-олге утёс… Ди-иким мо-охом оброс!..» – донёс ветерок издалека. На этом песня, наконец, закончилась.

Подождали ещё.

– Ну, брат, я думаю, пора выходить, – шепнул Квятковский. – А то мы его прокараулим…

Две смутные тени отделились от сосен и появились в переулке.

Уже начинало светать.

Пригнувшись, вдоль забора перебежали к воротам дачи. Пресняков ухватился за верхний край руками, подтянулся.

Квятковский молча ждал, поддерживая Преснякова за ноги.

– Вымерли все, что ли… – прошептал Пресняков, бесшумно опустившись на землю.

– Ладно, – ответил Квятковский. – Рискнём… Подсади-ка меня…

Он встал на спину Преснякова, перевалился через забор и исчез.

Некоторое время стояла тишина. Потом послышались осторожные шаги. Скрипнул засов, крашенные металлические ворота открылись. В бледном свете начинавшегося утра лицо Квятковского казалось совсем белым.

– Зайди, – тихо сказал он.

Пресняков скользнул во двор, сделал шаг-другой вперёд, и чуть не упал, запнувшись обо что-то.

– Осторожно, – шепнул Квятковский. – Тут, брат, такое…

Поперёк дорожки ничком лежал человек. Одна рука отброшена в сторону, другая подвёрнута. Что-то липкое и чёрное натекло вокруг.

Пресняков нагнулся, протянул палец, коснулся лужи и отпрянул:

– Кровь!

– Ч-ш-ш! – снова зашипел Квятковский. – Что ты, как барышня? Тут всюду кровь…

Они двинулись к веранде. На дорожке лежали ещё два трупа. И четвёртый – на крылечке веранды, головой вниз. Белая рубаха светилась в полутьме. Человек глядел в небо застывшими, выкаченными от ужаса глазами.

Обойти труп было нельзя: пришлось перешагивать. Квятковский запнулся о ноги убитого. Посмотрел.