Дети полуночи

Не скрою: я был разочарован. И напрасно, ибо в этих детях не было ничего необычного, кроме их способностей; головы их были набиты самыми обычными вещами: папа – мама – деньги – еда – земля – богатство – слава – власть – Бог. В помыслах участников Конференции не мог я найти ничего нового, под стать нам… но и я тогда стоял на неверном пути; я не был зорче других; и даже когда Сумитра, странник по времени, сказал: «Поверьте мне, все это без толку: они покончат с нами еще до того, как мы начнем!» – никто из нас не прислушался к его словам; с оптимизмом юных лет – а это более опасная форма той же самой заразы, которую когда-то подцепил мой дед Адам Азиз – мы отказывались вглядываться в темную сторону вещей, и никто из нас не мог поверить, будто целью Детей Полуночи было их истребление; что мы не обретем смысла до тех пор, пока нас не уничтожат.

Чтобы сохранить все в секрете, я отказываюсь различать голоса, отделять один голос от другого: впрочем, есть и другие причины. Во-первых, в мое повествование не вместится пятьсот восемьдесят один всесторонне описанный персонаж; во-вторых, дети, несмотря на их изумительно разрозненные и разнообразные способности, оставались для меня неким многоголовым чудищем, говорящим на мириадах языков, словно после Вавилонского столпотворения; в них заключалась самая суть множественности, и я не вижу смысла разделять их сейчас. (Были, правда, исключения. В особенности Шива, а также Парвати-Колдунья).

…Предназначение, историческая роль, дар Божий: такие куски не для десятилетних ртов. Даже, наверное, не для моего; несмотря на вездесущий, наставляющий, указующий перст рыбака и письмо премьер-министра, от моих сопением принесенных чудес меня постоянно отвлекали мелкие события повседневной жизни: я хотел есть и спать, я мартышничал с Мартышкой, ходил в кино и смотрел «Женщину-Кобру» или «Вера Крус», со страстным нетерпением дожидался того момента, когда мне позволят надеть длинные брюки, и с томлением столь же страстным ощущал необъяснимое тепло пониже пояса, когда близился общешкольный акт, где мы, мальчики из Соборной средней школы Джона Коннона, могли танцевать бокс-степ и мексиканский танец в шляпах с девочками из дружественных женских школ – такими, как Маша Миович, чемпионка по плаванию брассом («Хи-хи», – корчит рожу Зобатый Кит Колако), и Элизабет Перкинс, и Джейни Джексон – с европейскими девчонками, Боже, в расклешенных юбках, а как эти девчонки целуются! – короче говоря, мое внимание было постоянно поглощено мучительной, отнимающей все силы пыткой взросления.

Даже мифический гусь должен иногда спускаться на землю, так что я не в состоянии (и тогда был не в состоянии) ограничивать свою историю одними только чудесами; я должен вернуться (как я возвращался тогда) в повседневность; я должен позволить крови пролиться.

Первое увечье Салема Синая, за которым мгновенно последовало второе, имело место в среду, в начале 1958 года – в ту самую среду, когда должен был состояться столь вожделенный акт при содействии Англо-Шотландского общества образования. Иными словами, это случилось в школе.

Кто напал на Салема? Человек красивый, исступленный, с косматыми усами варвара – я представляю вам, вывожу на сцену подпрыгивающую, выдирающую волосы персону господина Эмиля Загалло, который преподавал у нас географию и гимнастику и который тем утром, сам того не желая, разрушил всю мою жизнь. Загалло утверждал, будто он – перуанец, и любил называть нас индейцами из джунглей, падкими на бусы; над доской он повесил гравюру, где изображался суровый потный солдат в остроконечной жестяной шапке и железных штанах, – и в тяжелую минуту всегда тыкал в него пальцем и кричал: «Ви-идите е-ето, дикари? Е-етот человек е-есть цивилизация! Вы-ы должны е-его уважать: у него меч!» И трость Загалло свистела в воздухе, застывшем, непроницаемом, будто каменная стена. Мы его звали Пагал-Загал[80], сумасшедший Загалло, ибо, сколько бы ни распространялся он о ламах, конкистадорах и Тихом океане, – все мы знали из абсолютно достоверных источников, что родился он в одном из многоквартирных домов Мазагуна, а его мать, уроженку Гоа, бросил какой-то заезжий экспедитор; так что он был не только полукровка, но, скорее всего, еще и ублюдок. Будучи в курсе всего этого, мы понимали, почему Загалло форсирует свой латинский акцент, почему вечно бесится и стучит кулаками в каменные стены класса; но, зная обо всем, мы тем не менее ужасно его боялись. И этим утром, в среду, мы знали, что нас ждут неприятности, потому что факультативный собор отменили.