Дети полуночи

Решам-биби, конечно, недоставало, но свадьба получилась неплохая. Парвати была надлежащим образом обращена в ислам (Картинку-Сингха это взбесило, но я настаивал, и в этом почувствовав зов прежней жизни) рыжебородым хаджи, которому было явно не по себе среди толпы отпускающих шуточки, зубоскалящих безбожников; под бегающим взглядом этого типа, похожего на вытянутую, бородатую луковицу, моя невеста нараспев произнесла, что верит: нет Бога, кроме Бога, и Мухаммад пророк его; она приняла имя, которое я выбрал для нее из вместилища моих грез, и стала Лайлой, что значит «ночь»; ее тоже затянуло в повторяющиеся, порождающие эхо циклы моей истории, где столько людей были вынуждены поменять имена… как и моя мать Амина Синай, Парвати-Колдунья стала другой женщиной для того, чтобы иметь ребенка.

На церемонии наложения хны половина чародеев усыновила меня, исполнив роль моей «семьи»; вторая половина встала на сторону Парвати, и приносящая счастье хула пелась до поздней ночи, пока замысловатые узоры хны подсыхали на ладонях невесты и подошвах ее ног; и хотя без Решам-биби некому было придать поношениям характер по-настоящему язвительный, мы не слишком об этом сожалели. Когда праздновали никах[120], т.е. собственно свадьбу, счастливая чета восседала на помосте, который наскоро соорудили из ящиков «Далда», порушив лачугу Решам, и чародеи проходили мимо нас торжественной процессией, бросая нам на колени мелкие монеты; и когда новоявленная Лайла Синай лишилась чувств, все лица озарила довольная улыбка, ибо каждая уважающая себя невеста должна падать в обморок на своей свадьбе, и никто даже не намекнул на такую смущающую подробность, что к потере сознания могла привести дурнота или толчки ребенка, спрятанного внутри, в невидимой корзинке. В тот вечер маги устроили такой великолепный спектакль, что слухи о нем распространились по всему Старому городу, собрав целые толпы зрителей: мусульман-бизнесменов из близлежащего мусульманского квартала, где прозвучало некогда публичное уведомление; серебряных дел мастеров и продавцов молочных коктейлей с Чандни Чоук; прохожих, вышедших прогуляться вечерком, и японских туристов, которые все как один (ради такого случая) из вежливости надели марлевые повязки, чтобы не заразить нас микробами при дыхании; были там и розовые европейцы, обсуждавшие с японцами достоинства линз у разных фотоаппаратов; щелкали затворы объективов и сверкали вспышки, и один из туристов поведал мне, что Индия поистине удивительная страна с замечательными традициями, и все было бы просто чудесно и великолепно, если бы тебя не заставляли все время есть индийскую пищу. А во время валимы[121], церемонии свершения брака (во время которой на этот раз не вывесили запятнанной кровью простыни, ни продырявленной, ни целой, потому что я провел брачную ночь, крепко зажмурив глаза и отвернувшись от молодой жены, дабы невыносимые черты Джамили-Певуньи не преследовали меня в неразберихе кромешной тьмы), чародеи превзошли самих себя, приложив еще больше усилий, чем в вечер свадьбы.

Но когда возбуждение улеглось, я услышал (и здоровым, и тугим ухом) звук, с которым исподтишка обрушивалось на нас неумолимое будущее: тик-так, все громче и громче, пока рождение Салема Синая – и, следовательно, отца ребенка тоже – не отразилось как в зеркале в том, что произошло ночью двадцать пятого июня.

Пока таинственные убийцы расправлялись с правительственными чиновниками и даже едва не отправили на тот свет избранного лично госпожой Ганди верховного судью, А.Н. Рая{271}, весь квартал фокусников сосредоточился на другой тайне: тугой, словно шар, корзине, которая сплеталась в животе Парвати-Колдуньи.

Пока «Джаната Морча» расширялась в самых разных причудливых направлениях и наконец слилась с коммунистами маоистского толка (такими, как наши люди-змеи, включая гибких, словно резиновых, тройняшек, с которыми Парвати жила до брака – после свадьбы мы поселились в собственной лачуге; жители квартала выстроили ее для нас в качестве свадебного подарка на месте, где стояла хижина Решам) и с крайне правым крылом «Ананда Марг»; пока левые социалисты и члены консервативной «Сванатры» пачками вступали в ряды Народного фронта… пока этот самый фронт прирастал гротескнейшим образом, – я, Салем, без конца размышлял над тем, что же такое зреет в прирастающем лоне моей жены.

Пока недовольство общества конгрессом Индиры грозило прихлопнуть правительство, словно муху, новоявленная Лайла Синай, глаза у которой сделались еще больше, чем прежде, сидела сиднем, неподвижная, будто камень, а ребенок все тяжелел и, казалось, вот-вот раздробит ей кости в пыль; и Картинка-Сингх, в неведении вторя давным-давно высказанному замечанию, сказал: «Эй, капитан! Здоровенький будет ребенок, мальчишка первый сорт, настоящий богатырь!»

И вот настало двенадцатое июня.