Дети ржавчины

На краю деревни возле развалившегося мостика я увидел с десяток крестьян. Почти у всех были пустые корзины или мешки – люди собирались на какой-то промысел. Пока они стояли и глазели по сторонам – ждали, не пойдет ли еще кто-нибудь. Вокруг добытчиков крутились женщины, все как на подбор – с массивными бедрами, маленькими головами и тонкими шеями. Гусыни, да и только. Воистину, облик любого живого существа определяется условиями существования. Рожать здесь начинали, как мне показалось, лет с тринадцати-четырнадцати.

Я присел на камень в некотором отдалении. Мне просто хотелось побыть среди людей, посмотреть на них.

–  Эй, Желтоухий! – говорила одна из женщин какому-то своему соплеменнику. – Если моего мужика там прибьет, ты его корзину мне принеси. Хоть немножко там будет, все равно принеси. Гляди, себе не забери, я у людей потом спрошу.

Меня уже не удивляло, что крестьянка заботится о корзине с овощами больше, чем о своем муже. Я и раньше замечал, что люди здесь предпочитают не любить друг друга. Не привыкать. Потому что любое привыкание – это почти гарантированная боль утраты в будущем. Просто защитная реакция – готовить себя к скорой смерти ближнего, помнить о ее неизбежности. И не сближаться больше, чем нужно.

Здесь была война, хотя и без солдат. Настолько давняя, что внезапная смерть стала частью жизни.

Я знал и другое. В любых безжалостных условиях люди становятся и чище, и ближе. Нет мелочности, нет недомолвок, нет ничего такого, чего нельзя сказать в глаза.

Здесь же люди наглухо захлопнуты, спрятаны друг от друга. Каждый лелеет свой убогий мирок, гордится им, не подпускает никого. Несколько иначе ведут себя вольные погонщики, но на то они и вольные…

Я так углубился в размышления, что не заметил деревенского старосту, присевшего рядом.

–  Ты всем доволен, Безымянный? – поинтересовался он, положив рядом свою палку.

–  Да, все нормально.

–  Больная Нога говорила, что ночью ты поднимался и кричал.

–  Больная Нога? – я понял, что речь идет о моей кухарке. У нее, кажется, и в самом деле одна нога была перевязана.

–  Я хотел узнать, что тебя разозлило ночью?

–  Нет, ничего, – успокоил его я. – Мне просто срочно нужна была лампа.

Мне сразу помогли соседи. Он помолчал немного.

–  Всем ли довольна твоя женщина? Она все еще спит?

–  За нее не беспокойся. Моя женщина – моя забота.

Он кивнул, снова замолчал. Я оказался неразговорчивым собеседником, поэтому он через некоторое время поднялся и пошел прочь. Напоследок предложил почаще обращаться за помощью. Блеск монет-клинков дисциплинировал его.

За два следующих дня никаких перемен не произошло. Надежда лежала целыми днями напролет с закрытыми глазами и просыпалась, чтобы сделать несколько глотков из флакона. Я был настолько удручен этим, что злился из-за мелочей – ругался на мальчишек и зевак, слонявшихся возле дома, и даже накинулся на старосту, когда заметил, что еда моя стала подозрительно скудной.

–  В сегодняшнем супе совсем не было мяса! – произнес я. Прежде я никогда не говорил таким тоном с людьми. – Что-то быстро наши деньги у вас кончились. Сдается мне, вы их обменяли на пойло.

–  Деньги не кончились, – тихо проговорил староста, вжав голову в плечи. – Мясо кончилось. Люди как ушли за едой, так и не возвращались. Но ты не ругайся. До вечера их подождем – и новых снарядим.

Его слова остудили меня. Я, правда, не стал извиняться перед стариком – он бы не понял этого. В любой ситуации гордый погонщик не должен просить прощения у забитого крестьянина, это против правил.

–  Что с ними может быть? – спросил я, нахмурившись.

–  Все может быть, – печально вздохнул староста.

–  Далеко они ушли? Может, стоит за ними съездить?

–  Я ж говорю, до вечера подождем, а утром новые люди поедут.

Этот разговор отбил у меня охоту требовать хорошего питания и прочих удобств. Я вернулся в дом еще более сумрачным и сел перед ложем девушки.

Пожалуй, она все-таки изменилась. В ее невесомом прозрачном тельце стало чуть больше цвета. Теперь я уже видел, что по ее щекам разбросаны веснушки. Что волосы у нее рыжие и немного вьющиеся. Глаза также приобрели и цвет, и глубину, и стало ясно, что она совсем молодая девчонка.

–  Так и будешь молчать, Надюха? – тихо и грустно произнес я. – Когда же мы поговорим с тобой?

У меня вдруг появилось чувство, что все это время я играю с механической куклой, способной на простые движения. И как ребенок надеюсь, что моя кукла оживет и станет полноценным собеседником и другом. Девушка еще ни разу не улыбнулась. Ее взгляд выражал очень мало. Если бы она умела говорить хотя бы глазами, какие беседы мы могли бы вести!

Впрочем, я-то постоянно разговаривал с ней. Просто так, болтал всякую чепуху. Мне предстояло многое ей рассказать, но это будет лишь тогда, когда она сможет ответить. Я так решил.