Дети ржавчины

Через полчаса мы сидим у нее на кухне и что‑то едим.

–  Как дела на работе? – спрашивает она.

–  Завтра уезжаю на день или два.

–  Поедешь ловить свои летающие тарелки?

–  Катенька, пожалуйста, не уподобляйся всяким дурам. Нет никаких летающих тарелок, я много раз тебе говорил.

–  Каким еще дурам? Интересно, кто это еще обсуждал с тобой летающие тарелки?

–  Катенька! – я умоляюще смотрю на нее. – Ты же прекрасно знаешь, что я по работе общаюсь с огромной массой разных людей. В том числе и с разными дурами.

–  Да ладно… Не будь занудой, Олежек. Нет чтобы мне подыграть и сказать, что никого у тебя нет, кроме меня…

Я пытаюсь резонно возразить, но вовремя спохватываюсь – чтобы снова не быть обвиненным в занудстве.

–  А мы в субботу махнем на пикник всем отделом. На теплоходе, представляешь? Кстати, покажешь, как в фотоаппарат пленку зарядить? Я у соседа его взяла, а он ничего толком не объяснил…

–  Неси свой аппарат.

Какое это, оказывается, удовольствие – объяснять юному, очаровательному, несмышленому существу, как справиться со сложной техникой. Нужно видеть, как оно хлопает глазенками, кивает, с благодарностью смотрит на тебя – такого умного и опытного во всех областях знаний.

Я верчу в руках старенький потертый «Зенит» и рассказываю, как совмещаются колечки со стрелочками, как срабатывает автоспуск – а Катенька глядит, не понимая ничегошеньки, но все равно кивает и говорит:

«Угу, ясно…»

–  А я сегодня колготки не купила, – сообщает она, когда вопрос с фотоаппаратом исчерпывает себя. – В «Центральном» классные колготки давали, и в два раза дешевле, чем на рынке. Я пошла, а денег с собой нет. Побежала к девочкам занимать, а тут начальник – куда бежишь? Только после обеда вырвалась – прихожу, а мне говорят: «Девушка, последние десять минут назад продали». Так обидно, не представляешь!

Я улыбаюсь, глядя на нее, потом говорю:

–  Никогда не жалей о том, что не удалось. Может, в этот день судьба уберегла тебя от куда более тяжелой неудачи.

Катенька отвечает мне взглядом, полным желчи.

–  Ты все‑таки зануда, Олежек. На каждое слово у тебя какая‑нибудь народная мудрость.

–  Ну почему же народная?

–  Сколько тебе лет, Бессонов?

–  Тридцать.

–  Нет. Тебе сто тридцать. Двести тридцать. Ты не просто зануда, а старый зануда. Скажи‑ка, у тебя много друзей?

– Мало.

–  А знакомых девушек? Только честно.

–  Меньше, чем хотелось бы.

–  А знаешь, почему?

–  Знаю.

–  Потому что никто не хочет дружить со старым занудой. Ты красивый, умный, сильный, но ты старый, Олежек.

–  Я это знаю, Катенька. Зачем лишний раз напоминать? Я всего лишь хотел сказать, что нельзя так убиваться из‑за каких‑то колготок.

–  Между прочим, очень даже хорошие колготки. Если бы ты жене такие купил…

–  Она мне не жена! – довольно резко обрываю я. Пожалуй, слишком резко.

–  Извини, – хмурится Катенька.

–  Не извиняйся. Я просто напомнил, что Лера мне не жена, вот и все.

–  Да. Хорошо. Но, все равно, извини. Наверно, я зря напомнила тебе про жену. Про Надежду.

–  Да что вы все извиняетесь?! – я вскакиваю и начинаю кружить по кухне. – Что вы все такие деликатные? Почему ты решила, что мне неприятно вспоминать Надежду? Запомни раз и навсегда: я люблю о ней вспоминать. Мне приятно о ней вспоминать. И я хочу о ней помнить, так что не стесняйся лишний раз назвать ее имя!

Катенька обхватила щеки ладонями, глаза ее подозрительно заблестели.

–  Олежек! – умоляюще шепчет она. Я моментально остываю, сажусь в кресло.

–  Прости, Катенька.

–  Ничего, Олежек, это я виновата.

Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно, моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону гроба, а весь остальной мир – по другую. Между нами лежала Надежда. Мои друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже подбадривали меня – ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им чай… Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей бедой.

Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле осталось что‑то непонятное, какая‑то душа‑мумия. Отныне они не рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.

Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек – не прогоню, не обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!

Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали, что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо денег. Но сами – сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не дружба. Это шефство.