Дети Ржавчины

Я снял промокшую куртку, сапоги, сел в угол. Надежда ждала, когда за нами приедут погонщики и увезут отсюда. Она ненавидела деревню и всех ее обитателей. Ей хотелось поскорей уйти из этого места — места, где она узнала о своем полном и необратимом одиночестве.

Мы почти не разговаривали. Виноват был я-не подумал сразу, как нужно начинать разговоры с ней, с учетом всего, что произошло. День, когда она смогла произнести первые слова, был для меня праздником. Впрочем, ничего существенного она тогда не сказала — просила пить, есть... Сначала она вообще очень много ела, восстанавливалась, потом аппетит ушел. А виноват был опять же я.

Мне так не терпелось поставить все на свои места, что я испортил дело спешкой. Она еще только приходила в себя, пробовала вставать, училась не пугаться крестьян с их грубоватыми манерами, пробовала свой голос — еще неровный, сиплый...

И тут меня словно прорвало. Я вылил на нее всю правду — как ушат холодной воды. Я рассказал про разоренные грязные города, про тайную власть аэроидов, про ржавые куски истребителей, разбросанные повсюду. Я начинал говорить об этом осторожно, как мне казалось, но Надежда ничего не отвечала, и мне приходилось говорить дальше, чтоб заполнить паузы, и буквально за день я выложил все, что знал, что думал, о чем догадывался. И про себя тоже почти все рассказал.

Надежда слушала и слушала, не говоря ни слова в ответ. Мне бы остановиться, проявить хоть каплю терпения, но я слишком долго и безуспешно искал такого собеседника и не справился с тем, что во мне накопилось.

Девушка замкнулась в себе. Впрочем, иного и ждать. не стоило. Вряд ли человек, оказавшийся, по сути, на пепелище своей родины, будет энергичным, деловитым и общительным.

Она не хотела говорить со мной. Она, наверно, не верила мне. И правильно делала. Я за это время наговорил столько, что меня, с ее точки зрения, легче было принять за сумасшедшего. Она верила только в то, что за нами должны приехать и забрать отсюда. Это ожидание стало единственным смыслом ее жизни. Пожалуй, Надежда считала, что, выбравшись из деревни, она увидит мир другим. Не таким, как расписал ей я. Возможно, она надеялась, что я в самом деле сумасшедший, которому нельзя верить ни на грош.

Я больше не лез к ней с разговорами, хотя в прошлом и умел выводить людей из депрессии. Пробовать на ней известные мне методики и тест-программы казалось таким же кощунством, как советовать умирающему побольше движения и ярких впечатлений. Пусть теперь время попытается вылечить эту юную обожженную душу. Уж теперь я найду в себе достаточно терпения.

Больная Нога принесла обед. Еда в последнее время стала скудной, но я не жаловался. По всему было видно, что деревне сейчас тяжело. Надежда прожевала несколько кусочков вареной тыквы и больше есть не стала. Я без лишних разговоров прикончил ее порцию супа.

Потом она несколько минут бесцельно ходила от стены к стене. У меня кусок в горло не лез, когда я видел, как страдает в четырех стенах несчастное существо, ждавшее несколько сот лет и дождавшееся вот этого кошмара.

Она наконец остановилась и вдруг взяла в руки мой тесак, стоявший у стены. Осторожно осмотрела, попробовала на вес, поводила лезвием в разные стороны. Я внимательно наблюдал за ней.

— Это зачем? — спросила Надежда. — Убивать людей, да?

— Да, — кивнул я.

Она провела пальцем по корявому лезвию, и ее, кажется, передернуло.

— А ты умеешь драться этой штукой?

— Я все умею, девочка.

Мое сердце забилось сильней — неужели блокада прорвана?

— Научи меня, — попросила девушка, смело посмотрев мне в глаза.

— Чему?

— Ну, вот этому. Разным приемам.

Я запнулся. Я не считал это нормальным — юная девушка, едва вернувшись к жизни, испытав страшное потрясение, вдруг просит научить ее пользоваться этим варварским кровавым железом. С другой стороны, нужно возвращать ее к активности любыми средствами. Хочет драться тесаком — пусть...

— Но я не знаю никаких особенных приемов. Я просто умею хорошо двигаться.

— Мне все равно. Я тоже умею двигаться. Научи. Я отставил тарелку, поднялся. Взял из угла короткую метлу, снял с нее веник, а оструганную палку протянул Надежде.

— Начнем лучше с этого. Держи. Нет, вот так держи. Я начал объяснять. Про выпады, рубящие и колющие удары, про защиту и атаку. Незаметно для себя увлекся. Затем мы от слов перешли к делу. Надежда двигалась еще неловко, медленно, словно что-то ее тормозило, но мне удалось разглядеть в ее пластике следы давних, полустершихся навыков. Давным-давно, еще в той жизни, она, несомненно, проходила хорошую спортивную подготовку. Вряд ли, конечно, она занималась фехтованием, но ведь и меня специально не учили драться мечом. Умение владеть своим телом не скроешь — вот и все.

Самое главное — она на глазах переставала быть вялой куклой.

— Все, я устала.

И вновь замкнулась, закрылась в себе. Села к окну и уставилась на дождь. Я перевел дыхание.

— Завтра продолжим? — Конечно, — и ни слова больше.