Дети с улицы Мапу

Розовощекие яблоки и темно-фиолетовые сливы покачиваются на ветвях деревьев. Сквозь окна больницы в сад смотрят глаза. Иногда они останавливаются на сочных плодах и тут же закрываются. Многие из них уже никогда не откроются… Более счастливые вернутся домой, к семьям, к папе с мамой, к верной жене. Только раненые евреи ничего не ждут. Прошло первое опьянение победой, и в сердце остались пустота и одиночество: «Зачем я остался жив? Кому я нужен?»

На одной из кроватей в маленькой боковой палате лежит Шмулик. В него попала пуля, когда он гнался за группой литовских полицаев, забаррикадировавшихся в монастыре.

Шмулик смотрит в окно. Свет мешает ему. Полголовы и один глаз забинтованы. Шуля сказала, что ему повезло: рана не смертельная. Шмулик перебирает в памяти события последних дней. Шуля — настоящая сестра. Она ухаживает за ним, И Анатолий часто приходит к нему, садится у кровати. Они говорят о прошлом, строят планы на будущее.

Анатолий подобрал его на улице. Хороший он парень, наш Толик! И Шуля… Он вернулся из города в лес, затаив обиду на командира: какое право он имеет так улыбаться Шуле, жать ей руку? Теперь обида прошла, осталась только тоска.

Шмулик еще молод, ему нет и пятнадцати. Когда ночью он открывает глаза, он видит Анатолия и Шулю, склонившихся над его кроватью. Маленькая Шулина рука прячется в крупной мужской ладони Анатолия.

Шмулик думал, что он умирает. Когда сознание вернулось к нему, он прошептал:

— Анатолий, у меня есть сестренка… Ханеле… Когда умру, будь ей братом. Увези ее… в Эрец Израэль.

Заходящее августовское солнце улыбается сквозь окно. Скоро придет Ривкеле Виленская. Она всегда приходит в это время. Ривкеле все еще носит на шее крестик, но уже прячет его под платье. Она еще живет в монастыре. Если найдется кто-нибудь из ее семьи, она пойдет с ним. Она очень одинока и боится остаться одна.

Шмулик очень хочет, чтобы она перестала быть Бируте Магдаленой. Ведь она хорошая девочка, ведь она еврейка.

Он опять вспоминает Шулин рассказ.

Когда ее заперли в подвале, она думала, что пришел конец. Конечно же, ее выдадут немцам. Но прошло несколько дней, и никто не пришел за ней. Раз в день монашка приносила ей хлеб и воду. В подвале все время царила полутьма. Единственное маленькое окошко только наполовину выступало над землей.

В окошко виден был забор и часть стены дома. В комнате стояла узкая железная кровать с соломенным матрацем, на стене — распятие, перед ним лампадка.

— Молись Иисусу, чтобы он спас твою грешную душу, — говорила ей монахиня, приносившая хлеб и воду.

Так прошло пять дней. На шестой день даже монашка не пришла. Неужели о ней забыли? Со двора доносятся мужские голоса. Торопливые шаги по лестнице. Что за суматоха в монастыре? Откуда столько машин?

Ночь. Маленькое окошко кажется черной заплатой на серой стене подвала. Пламя лампадки дрожит. Длинные тени ходят по полу. День был жаркий и душный, а сейчас от окна тянет прохладный ветерок. Шулю мучает голод и жажда. Хочется плакать. Если б она могла вылезть в окно! Но оно стянуто двумя железными прутьями. Шуля безуспешно пытается просунуть голову между прутьев. Неужели ей суждено умереть здесь голодной смертью? Не может быть! Если бы монахини желали ее смерти, они бы выдали ее.

Шуля пытается раздвинуть прутья, но не хватает сил. Глаза наливаются слезами. Она не хочет плакать, но слезы катятся сами. Кто-то идет по двору. Слышны осторожные шаги. Может, это кошка проходит мимо окна?

— Шуля, Шуля, — слышит девочка тихий голос, — Шуленька. Сердце Шули дрогнуло…

— Это я здесь. Я…

При свете лампадки Шуля видит прижавшееся к железным прутьям лицо Ривкеле.

— Это я, Ривкеле, не бойся.

Шуля рыдает.

— Я принесла тебе поесть. Спрятала свою порцию. Не плачь. Шуля, тише, могут услышать.

— Что они хотят со мной сделать?

— Не знаю. В монастыре паника. Укладывают вещи. Сегодня ушли три груженные машины. Наверное, эвакуируют монастырь. Девочкам ведено готовиться в дорогу.

— Все монахини уезжают отсюда?

— Нет… Мать Беата и еще несколько монахинь остаются.

— А ты? Ты тоже поедешь?

— Я?

Молчание. Как видно, вопрос озадачил Ривкеле.

— Я еще не знаю.

— Не уезжай, Ривкеле… Не уезжай к немцам. Останься здесь. Ты еврейка.

— Да, Шуля. Но я боюсь. Не смогла я быть такой, как ты.

— Не бойся. Спрячься… Скоро мы будем свободны.

Спустя два дня Шулю освободил из подвала Анатолий со своим взводом. Привела их Ривкеле Виленская.

Эпилог

Конец лета 1945 года. Каждое дуновение ветра поднимает в воздух паутину, сверкающую на солнце серебряными нитями, как будто сотканную сказочными гномами. Паутина затянула развалины на Немецкой и Рудницкой улицах, в Субоче и Еврейском переулке. Жалкие остатки еврейского Вильно, бывшего когда-то большим еврейским центром.

У здания Еврейского комитета, созданного после освобождения города, сидит на камнях группа евреев-партизан. Не все еще сняли с себя партизанскую одежду.

На их лицах следы тяжелого труда и борьбы.