Дети Шини (СИ)

Мне же, наконец, стало значительно легче. В желудке потеплело, руки и ноги согрелись, и, хотя мрачные тени никуда не исчезли, безотчетный страх съёжился и отступил.

Амелин хотел было идти обратно разбирать тоннель, потому что это "надолго", но я так умоляла его никуда не уходить и разговаривать со мной, что, в конце концов, он сдался.

- Хорошо. Я останусь, но при одном условии, - забравшись к нам на бильярдный стол, он сел по-турецки.

- Давай, - смело и немного с вызовом сказала я, вино явно прибавило мне бодрости.

- Ты мне расскажешь, почему на самом деле боишься темноты. Не что-то абстрактное, как тогда, а реальное. Что-то, что до сих пор не дает тебе покоя.

Я немного подумала, сделала ещё один глоток, тоже села по-турецки и сказала:

- О'кей. Только это тайна. Я про неё ещё никому не рассказывала, и поэтому ты должен пообещать, что не станешь над этим шутить и слушать будешь внимательно, не перебивая.

- Конечно, не сомневайся. Какие тут могут быть шутки? - и он сразу так улыбнулся, будто уже приготовился острить.

- Тогда не расскажу.

- Нет, Тоня, я, правда, клянусь. Можешь не сомневаться. Ты же теперь знаешь, как я умею слово держать.

- Ну, ладно, - удивительно, что я так легко согласилась рассказать самую жуткую в мире тайну. Более того, очень сильно хотела её рассказать, даже не смотря на то, что мысли и слова немного путались. - Короче, не помню, сколько мне было лет, совсем мало, возможно, четыре или пять.

Помню только, что со мной обычно сидела моя первая няня - Алёна Ивановна, пожилая такая тётенька, хорошо её помню, сутулая сильно, почти горбатая, потому что спина больная была.

Так вот она из сада меня как забирала, так и сидела до вечера, пока на ночь не уложит. И когда родители приходили, я уже спала давно.

И вот однажды просыпаюсь я среди ночи, открываю глаза, кругом темно совсем, шторы зашторены, только щёлка небольшая приоткрыта и через эту щёлку смутный желтоватый свет от уличных фонарей пробивается, смотрю на кресло, где Алёна Ивановна обычно сидела, и она вроде бы и сидит там, а вроде бы её и нет.

Я позвала, но она не откликнулась, я стала всматриваться, и вижу - точно сидит, только в какой-то странной, неестественной позе. Голова сильно назад откинута и набок немного, и тело всё перекособочено, одно плечо почти возле уха, а другое у подлокотника.

Этакая человеческая каракатица, а лица совсем не вижу, как не пытаюсь разглядеть.

Я опять позвала, но - ничего. Тишина полнейшая, как если бы мне в уши ваты напихали. Глухая тишина, страшная.

Тогда я слезла с кровати и пошла к ней в тот угол, где кресло стояло. И чем ближе я подходила, тем медленнее становились мои шаги, потому что я отчетливо начала различать, как подбородок её, кверху задранный, двигаться начинает. Туда-сюда, медленно по кругу ходит, как если бы она набила себе полный рот сена и пережевывать начала.

А лица всё равно не вижу, потому что голова поднята. И так неприятно она челюстью двигала, что я остановилась, не сходя с ковра. У меня такой же ковер как в мансарде - белый, пушистый и теплый. И почему-то когда он закончился, мне вдруг стало страшно сходить с него.

В общем, я остановилась и очень громко закричала, один раз, другой, звала её всё, так что если бы она спала, то обязательно проснулась бы. Но она не проснулась, только челюсть двигаться перестала, а затем я с ужасом увидела, как начинает подниматься её рука.

Сначала просто отделилась от колен, а затем плавно поплыла к голове, легла сверху на макушку, где у Алёны Ивановны обычно пучок был, и с силой её вниз наклонила. Тогда лицо, наконец, в нормальное положение пришло, и я смогла увидеть его. Но лучше бы и не видела.

Потому что это было и не лицо вовсе, а некая подвижная масса, то и дело принимающая очертания совершенно разных лиц: мужских, женских, старых, молодых, детских. И каждый раз, когда они менялись, челюсть того, что было Алёной Ивановной, начинала по кругу ходить. Туда-сюда.

И я помню, так закричала, что у самой чуть барабанные перепонки не лопнули, но всё равно на ковре этом стояла, знаешь, как будто уверенность во мне какая-то была, что стоит сойти с него и случится что-то жуткое.

И тут, в одну секунду это всё мелькание прекратилось. Все лица собрались в одно. Понятное и знакомое. В Алёну Ивановну. И она вся такая миленькая и добренькая начала улыбаться мне и на ручки звать. Типа иди, Тонечка, я тебе книжку почитаю, сказку расскажу. А я уже и дышать боюсь. Стою, задыхаюсь, описалась даже.

И когда я не пошла к ней, то это лицо быстро-быстро вниз поползло, к животу как бы, а горб стал расти и расти и превратился в большущий мешок, и голова к тому времени, у неё между ног оказалась, словно коленями зажатая. А потом как вдруг этот подбородок отвиснет до самого пола, рот как раскроется, огроменный такой рот, черный, пустой и беззубый, как пещера, как проход какой-то. И меня в эту пещеру вдруг тянуть начало какой-то силой странной, не могу сказать, что жуткой, потому что наоборот, мне как будто бы и самой начало хотеться туда заглянуть.