Дети Шини

— Привет, — негромко сказал он, запуская нас и, не дожидаясь, пока разденемся, сразу пригласил пройти.

Наверное я слишком привыкла к комфортной и современной обстановке у себя дома, потому что комната Амелина производила впечатление дурного, болезненного сна.

Линялые, неопределенного цвета обои, старые деревянные облупившиеся рамы, скрипучий потертый паркет с огромными щелями между планками. Во всей комнате ни стола, ни шкафа, только широченный комод, как у моей бабушки Лизы на даче, на котором, кое-как подпирая друг друга, высились стопки книг. Зато на окнах — тяжелые бордовые шторы, а на полу толстый красный ковер с вензелями.

Над коротким икеевским диваном без подлокотников — картинки, распечатанные на принтере: простенькие цветные пейзажи рядом с черно-белыми ужасами, кажется, Брейгеля и скрин из «Кроликов» Линча.

Вдоль другой стены три деревянных стула с круглыми сидениями, точно ряд в деревенском кинотеатре.

Сам Амелин выглядел не менее странно, чем его комната. Довольно высокий, хотя, конечно, ниже Герасимова, бледный, с белыми крашеными прядками в нестриженой копне и без того светлых волос, замотанный по самый подбородок шерстяным шарфом, в растянутом черном свитере, он вполне мог сойти за какого-нибудь персонажа Тима Бёртона.

Большие темные и настороженные глаза недоверчиво следили за тем, как мы озираемся и переглядываемся, как будто завалились без спроса и пытаемся совать нос не в свои дела. Но потом вдруг словно оттаял и с застенчивой теплотой улыбнулся.

— Меня зовут Костя, — сказал и протянул нам по очереди руку, даже мне. — Не бойтесь, я не заразный. Простыл. У меня горло слабое место.

Я тоже дала руку, и когда он пожимал её, то держал так долго и так откровенно меня разглядывал, что это заметил даже Герасимов:

— Ты хотел нам что-то рассказать?

Амелин медленно перевел взгляд на Герасимова:

— И тебя я помню. У Маргариты Васильевны в группе вместе были. Немного. Потом я в первый класс пошел, а ты остался.

— Так что насчет Кристины? — настойчиво сказал Герасимов.

Амелин кивнул на стулья. Я села с краю, Герасимов посередине, а он сам, молча взяв второй крайний стул, обошел и поставил возле меня. Словно специально хотел сесть рядом.

После того бесстыдного, оценивающего разглядывания такая перестановка меня несколько забеспокоила, поэтому я развернула свой стул спинкой вперед и села на него верхом. Кругом полно всяких озабоченных придурков, и я очень порадовалась, что додумалась взять с собой Герасимова.

Но когда Амелин достал из-под дивана ноутбук, принес и опустил его на тот пустой стул, получилось очень глупо, потому что оказалось, что я сижу к ноуту спиной.

— Там просто отсвечивает, — пояснил он.

Так что «придурком» в этой ситуации оказалась я.

— Ты знал, что Кристина собирается сделать? — пока он, сидя на корточках, возился с компьютером, я тихонько вернула свой стул в прежнее положение.

— Конечно, знал. Мы все друг о друге про это знаем.

— Кто это мы? — не понял Герасимов.

Амелин поднял голову и какое-то время смотрел на него, словно подбирая слова:

— Вот, ты любишь дискотеки, дни рождения и прочие праздники?

— Терпеть не могу, — признался Герасимов.

Это было правдой, потому что он всегда сбегал со всех массовых мероприятий, и уж насколько я их недолюбливаю, Герасимов от любой вечеринки шарахался как от огня.

— Ну, а теперь представь, что тебя силой притащили туда, нарядили в колпак, дали в руки дудку и велели всех веселить. Что ты будешь делать?

— Ничего, — фыркнул Герасимов. — Пошлю всех и уйду домой.

— Всё правильно, — кивнул Амелин. — Потому что праздник жизни — это не для всех.

— Ни хрена не понял, — Герасимов вопросительно посмотрел на меня.

— Суицидники, — пояснила я, и он, скорчив пренебрежительную гримасу, с отвращением фыркнул.

— Рад, что у тебя всё хорошо, — Амелин заулыбался такой смущенно-умудренной улыбкой, какая бывает у взрослых, когда они отвечают детям на примитивные вопросы. — Мы познакомились с Кристиной на одном форуме, и только потом выяснилось, что обитаем в одном районе.

— Раз ты её так хорошо знал, то можешь объяснить, что именно её не устраивало? Раньше же она была нормальная, — сказала я.

— Раньше всё было по-другому, — улыбаться Амелин не перестал, и от этого каждое его слово звучало как издевка. — Когда маленькому ребенку больно, он истошно орет, но его учат терпеть боль и не жаловаться. Поэтому повзрослев, он уже кричит молча, беззвучно, внутри себя так, чтоб никто не услышал.

— Но всегда же есть какая-то основная причина, — у меня было стойкое ощущение, что он морочит нам голову.

— А если тебя спросить, почему ты любишь того, кого ты любишь, ты бы смогла назвать всего одну причину?

Мало того, что от каждой его фразы несло чистейшей показухой, я вообще терпеть не могу подобные разговоры. Особенно, если они касаются меня. Понятное дело, что я люблю родителей, потому что они родители. Но для этого не нужна никакая причина. Да и с какой стати я должна обсуждать это с придурком, которого вижу в первый раз в жизни?

— Я никого не люблю.

— Всего одну причину?