Дети смотрителей слонов

Я знаю, что вам знакомо это ощущение, это с каждым бывало. Не знаю, как оно возникает. Вот я смотрю на руку Ханса, она лежит на спинке кресла — большая, такая знакомая, неуклюжая, она всегда загорелая, и внезапно я понимаю, что придёт день, когда эта рука более уже не будет обнимать меня и поднимать меня, и я не смогу смотреть на мир сверху.

Я смотрю на Тильте. На лице её загар, хотя ещё только апрель — загорает она так же быстро, как и мама. По её лицу не всегда можно определить её возраст, смотришь на неё — и непонятно, сколько ей лет: семь, шестнадцать или тысяча шестьсот — кажется, будто она в состоянии увидеть очень большой промежуток времени. Тильте всегда страшно любопытна, она хочет знать всё о других людях, и ещё она доброжелательна, и хотя иногда она может быть резкой и грубой, доброжелательности ей хватает, в этом её превосходит только прабабушка — а в распоряжении той было девяносто пять лет, чтобы достичь нынешней формы.

Когда-нибудь эту доброжелательность и этот по-своему старчески мудрый взгляд я увижу в последний раз — вот это я сейчас и понимаю. И становится всё тоскливее, как будто этот последний раз уже наступил.

Но тут происходит нечто, так тихо и неприметно, что никто не обращает на это внимания. Я сижу на своём месте, не пытаясь освободиться от печали и страха.

Обычно человеку это даётся с трудом. И разумом-то невозможно понять, что ты умрёшь, но почувствовать это всем сердцем, до глубины души, обычно ещё труднее. И мне тоже, я ничуть не смелее, чем вы. Но если у тебя есть сестра, с которой тебе удалось начать поиски двери — а потом подкрепить это основательным изучением теологических вопросов в интернете и в библиотеке Финё — то наступает момент, когда невозможно более закрывать глаза и впадать в депрессию, и для меня этот момент, очевидно, сейчас наступил.

И тогда я, если можно так сказать, полностью отдаюсь этому чувству во всём его ужасе. У меня перед глазами возникают сцены смерти, почему-то я представляю себе, что умираю первым. Я вижу всё как наяву — я лежу в постели и прощаюсь с Хансом и Тильте.

Не знаю, откуда такие мысли, ведь когда тебе четырнадцать, трудно представить себе какую-то конкретную причину своей смерти, но, может быть, я умру от последствий своих спортивных травм — за игру на высоком уровне, например в основном составе команды Финё, надо расплачиваться.

Хотя, конечно, если по-честному, то те травмы, которые у меня случались, невозможно было бы продемонстрировать в отделении интенсивной терапии больницы Финё, потому что подкаты я всегда выполнял с лёгкостью — словно девушка-эльф, танцующая на полянке ландышей, и у меня никогда не было ничего серьёзнее лёгкого подозрения на разрыв сухожилия. Так что откуда взялось представление о медленном угасании, я не знаю, но я отчётливо вижу, как прощаюсь с Тильте и Хансом, обнимаю их и благодарю за то, что мне довелось их узнать, и в последний раз смотрю на неуклюжие руки Ханса, ловлю понимающий взгляд Тильте, а потом обращаюсь к самому ощущению умирания.

Если попытаться это проделать, то всё становится ещё более реальным. Кажется, что всё происходит в настоящий момент, в этой безразмерной квартире с видом на копенгагенскую гавань в этот яркий солнечный день.

Я пытаюсь убедить себя, что в последний момент придёт какое-то спасение. Не утешаю себя тем, что вот сейчас просто выключат свет, или тем, что Иисус ждёт меня, или Будда, или кто там ещё может, улыбаясь во весь рот, появиться передо мной, предложить таблетку аспирина и рассказать, что всё как-нибудь образуется. Я ничего не пытаюсь представить себе, я просто ощущаю прощание, которого не избежать никому.