Дети Снеговика

«Милочка, разве вам не позвонили?» — обратилась она к Марианне, которая сразу вся напряглась, и я понял почему. У нее не было телефона.

«Послушайте, мы все равно уже здесь, — сказал я. — Объясните хотя бы, что происходит. Вы что, закрылись? Обанкротились? Может кто-нибудь привить ребенка или нет?»

Женщина вздохнула, сложила ладони чашечкой, словно собираясь принять причастие, и сказала: «Доктор умер».

Аналисса запищала и закашлялась, и Марианна села ее покормить. Регистраторша смотрела на нее, стоя в той же позе.

«У вас что, только один доктор?» — спросил я.

Женщина, продолжая держать руки перед собой, улыбнулась мне чрезвычайно тягучей, чрезвычайно мягкой улыбкой.

«Мне очень жаль, но у нас траур, — сказала она. — В клинике три постоянных врача, и завтра они приступят к своим обязанностям. Возможно, будет большая очередь, ведь мы были закрыты несколько дней. Но если вы привезете Аналиссу, уверяю вас, мы найдем для нее время».

Я поблагодарил ее и стал ждать, когда Марианна закончит кормить. Мы были уже на полпути к выходу, как вдруг — даже не знаю, что заставило меня задать этот вопрос, — я обернулся и спросил: «А какой доктор умер?»

Руки у женщины разжались.

«Основатель этого заведения и его душа. Доктор Колин Дорети».

Я уже догадался. Как только Спенсер произнес это имя, поднялся ветер, пронесся над нами и затих.

— Не помню, как я довез Марианну домой, — продолжает Спенсер. — И вообще ничего не помню, кроме того, что я пошел в нашу церковь и всю ночь проспал на скамейке. К утру, когда я проснулся, шея так затекла, что ею можно было дрова рубить. Но что самое странное, чувствовал я себя прекрасно. И это было таким облегчением, что я упал на колени и разрыдался. Один раз зашел пастор Гриффит-Райс, спросил, не нужно ли мне чего, и оставил меня в покое.

— Спенсер, ты веришь в судьбу? — спрашиваю я. — Просто у меня такое впечатление, что каждый наш шаг в любом направлении приводит нас в одно и то же место. Или назад друг к другу.

— Я верю в верование, — отвечает он. — Я верю в делание. Я верю, что признавать своим то, что ты сделал, — это честность, а претендовать на то, что будет дальше, — это высокомерие. Я верю, что в нашей жизни есть моменты, когда мы это почти понимаем, и что добро, которое мы чуть-чуть не доделываем, гораздо мучительнее для людей порядочных, чем зло, которое мы доводим до конца.

— Добро, которое мы чуть-чуть не доделываем?

Он бросает на меня быстрый взгляд и отводит глаза. Я хватаюсь за перила «палубы». Перчатки на моих руках блестят от влаги.

Голос Спенсера становится все глуше и глуше, пока не переходит на шепот.

— На следующее утро Марианна Петтибон снова принесла Аналиссу в клинику. Я с ними не поехал; я был слишком потрясен смертью доктора — да и тем, что просто услышал его имя, — чтобы исполнять обязанности попечителя. Они прождали часа два, но их все не принимали, и Марианна пошла в туалет. Аналиссу она оставила под присмотром южанки-регистраторши. Та положила малютку на стул рядом со своим столом. Девочка лежала и кашляла, но не плакала. Тут зазвонил телефон, и в то же время еще одна женщина, ожидавшая с самого утра, не выдержала и раскричалась, требуя, чтобы ее приняли. Тогда же одного из докторов как-то угораздило поскользнуться и разбить стеклянную пробирку, которую он держал в руке, и в результате весь пол был залит кровью. Сбежались люди. Кто-то кинулся ему помогать, кто-то подтирал пол. Поднялась страшная суматоха. А когда суматоха улеглась, регистраторша посмотрела на стул и обнаружила, что Аналисса пропала.

— Пропала.

— Не забывай, меня при этом не было. Я рассказываю с чужих слов. Ребенок словно испарился. — Спенсер, не снимая перчаток, пытается запихать руки в карманы пальто. — Марианна, конечно, раскисла. Она совсем упала духом и за два дня съела все таблетки, которые были у нее в аптечке. Умереть она не умерла, но таблетки сделали что-то страшное с ее пищеварительной системой, и теперь она вынуждена питаться пустым супом, так как ни с какой другой едой ее организму не справиться. Тем временем церковь сделала то, что она умеет лучше всего, — она мобилизовалась. Мы разослали людей по домам всех пациентов, кого нам удалось найти из тех, что приходили на прием в то утро. Пасторы ездили домой к той регистраторше с елейным голосом. Она жила в Ферндейле, недалеко от дома моей матери, с двумя чистопородными далматскими догами. Мы даже обращались в полицейский участок и очень им докучали. Мы обращались к мэру, и тот согласился встретиться с пастором Гриффит-Райсом. Они, оказывается, давние друзья.

По ночам мы собирались в церкви и молились. Сотни людей, из ночи в ночь. Помню, я как-то оглянулся, когда все тихо молились при тусклом свете, под негромкие звуки роялей, и один из пасторов стоял и раскачивался, может быть, пел, и я, помнится, подумал тогда: «Господи, как же нас много!»