Дети солнца

Итак, мы стоим перед входом на Русское кладбище в Ницце и ждём, чтобы нам открыли. Муж уже нажал кнопку звонка и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, а я удивляюсь, почему это доступ на кладбище не свободный, как у нас, а надо звонить и ждать. Тем временем сбоку, из‑за примыкающего к воротам двухэтажного дома сначала выглядывает, а потом нехотя выходит невысокий пожилой человек в холщовых брюках и клетчатой рубашке с закатанными рукавами, похожий на садовника или фермера. Он останавливается за воротами с той стороны и молча на нас смотрит. Муж говорит ему: «Здравствуйте!», а я: «Бонжур!», и мы ожидаем, как он ответит. Если по–русски, тогда я, возможно, ещё что‑нибудь скажу, например, спрошу, почему это у них вход не свободный. А если по–французски, то мне придётся помолчать, полагаясь во всём на мужа.

— Здравствуйте! – довольно хмуро отвечает этот человек и не спешит открывать калитку.

— Можно осмотреть кладбище? – очень вежливо спрашивает муж.

— Сегодня нет посещений, — бесстрастно отвечает человек.

Но надо знать моего мужа. Ни за что не уступит и уговорит кого угодно. Сходу сочиняет про завтрашний отъезд (на самом деле впереди у нас целая неделя), про то, что «мы так много слышали» и «давно мечтали»… Хозяин кладбища только плечами пожимает, мол, ничем не могу помочь. Хотя вряд ли это подходящее слово — хозяин, должно быть, он  – здешний смотритель, а ведёт себя так, будто кладбище – его личная собственность. По всему видно, что посетителей он не любит и предпочёл бы держать ворота закрытыми всегда.

Муж решает зайти с другой стороны.

— Скажите, а правда, что это единственное русское православное кладбище в Европе? – спрашивает он.

— В мире, — поправляет человек по ту сторону калитки.

— Как? – удивляюсь я. – А то, что под Парижем, Сен… Сент.. Жене…

— Там не только русских хоронят, — нарочно громко объясняет мне муж и продолжает допытываться: – А скажите… ведь это здесь захоронены Екатерина Долгорукая, князья Волконские, Юденич?

Кажется, весь этот разговор производит на неприветливого хозяина некоторое впечатление. Позвякивая ключами, он медленно спускается к калитке. И, все ещё надеясь от нас отделаться, предупреждает:

— Но снимать здесь нельзя.

— Что вы! – восклицает муж. – Мы и не думали снимать, так, на всякий случай захватили.

Калитка, наконец, открывается, и мы всходим по высоким, сразу уводящим вбок ступеням, чтобы оказаться в довольно странном месте, меньше всего подходящем для кладбища. Представьте себе узкие уступы холма, на которых рядами расположились высокие каменные склепы, нависающие друг над другом и амфитеатром поднимающиеся вверх над небольшим двориком, из которого кладбище видится все разом – в причудливом смешении белых православных крестов, пальм, берёз и кипарисов. Видя, что мы поражены открывшейся картиной, смотритель кладбища окончательно теплеет лицом и даже удостаивает нас своими пояснениями. У него совершенно неприметное, какое‑то стёртое лицо, его можно с одинаковой вероятностью принять и за русского, и за немца, и за француза, но меньше всего – за француза.

— К Николаю Николаевичу поднимайтесь вот этими ступенями, на самый верх, но имейте в виду, что могила его абсолютно скромная, вы её отличите разве что по надписи, а больше – никаких особенностей.

— Кто это Николай Николаевич? – шёпотом спрашиваю я мужа.

— Юденич, — говорит смотритель. – Вы ведь, кажется, интересовались.

— Да, да, спасибо, — говорит муж и в тон ему продолжает: — А к Катерине Михайловне как пройти?

— Я, пожалуй, провожу вас туда, но… послушайте совета: не спешите, начните осмотр отсюда, снизу, здесь тоже немало интересных захоронений, хотя и не столь знаменитых.

С этими словами он кладёт руку на мраморную плиту склепа, у которого мы как раз стоим, и говорит:

— Вот здесь, например, покоится господин, с которым связана довольно романтическая история…

Тут он преображается и — с неизвестно откуда взявшимся вдохновением — рассказывает нам историю итальянского художника Жозефа Фрисеро, который в 1847 году, будучи в Санкт–Петербурге, влюбился в юную Жозефину Кобервейн, приходившуюся внебрачной дочерью царю Николаю Первому, и увёз её сюда, в Ниццу, где она и стала его женой…

Как, однако, хорошо он говорит по–русски. Пожалуй, даже слишком хорошо. Интересно, кто он такой? Из старых он эмигрантов или из новых?

— Замечательная история! — говорит муж, рассматривая замысловатое надгробие художника Фрисеро. – Только почему же нельзя снимать?

Смотритель наш снова напускает на себя строгость.

— Видите ли, в чём дело. Бывали случаи, когда недобросовестные люди снимали тут без спросу целые фильмы, а потом выпускали их на телевидение, и там оказывалась куча ошибок, неточностей. Это крайне неприятно, это такое, знаете ли, неуважение ко всем к ним, — он делает неопределённый жест в сторону ближайших склепов.

— Что вы, какой фильм! У нас и камера‑то любительская, мы так, для себя, несколько кадров на память.

— На память – извольте, можете снять несколько фрагментов.