Дети света

На поле битвы, каковым стала рукопись Петра, встретился он с одним из тех, который в пух и прах разнес его рассказы. Поля рукописи пестрели заметками: «сю-сю», «ты еще слезку пусти», «вставить сюда персиковую кожу и бриллиантовую слезу», «блажь», «откуда мусор, из храма, что ли?». Вряд ли это ласкало глаз и согревало авторскую душу.

«Что-то, конечно, и не по делу, но в основном, прав мой парикмахер с острыми ножницами и густой расческой, – соглашался он. – Есть за что драть и скрести растрепанную шевелюру моих «гениальных строк». Хоть иногда и заносит ретивого. Например, когда напротив гениальной проповеди одного знаменитого старца, приведенной в рассказе дословно, жестокий приговор: «бред!» Вот уж, целился критик в меня, а попал в Небеса…»

Доставалось Петру и от эстетов.

– Что за речь? Что за выражения? – размахивал собеседник изящной рукой, рассыпая искры от агатового перстня на мизинце. – Где ты это слышал?

– Речь народная, выражения из живых разговоров, записанных сразу по приходе домой, – вяло отбивался Петр. – А слышу это каждый день.

– Почему же деревенский парень, придя в монастырь, говорит, как богослов? Это тоже из жизни?

– Разумеется. В монастырях приходится встречаться с людьми, которые и писали-читали с трудом, а Господь им такую мудрость благодатью дает, что и академикам ее не постичь. Возьми преподобного Старца. Как глубоко ему удалось передать великую мистику непосредственного богообщения и созерцания. И сравни его речь, простую и доходчивую, с богословскими трудами – тяжеловесные фразы, словечки вроде «преимущественно-апофатический», «преимущественно-катафатический», «детерминистский», «бытийно-апостасийный» – язык можно сломать. А ведь говорил Старец, что богословие – пустое, а главное ― смирение и любовь к врагам. Иначе как объяснить один момент: читаешь Старца – душа горит и требует покаяния и молитв, а как переходишь на богословие – вместо горения в душе – холод и разлад?

– Да у тебя самого авторская речь то простая, то тяжеловесная.

– Грешен, батюшка. Писать просто – это очень сложно. Об этом еще Толстой говорил.

– Нашел, кого цитировать.

– Пока он не лезет в богословы, а описывает жизнь, как она есть, – он велик. А как пытается учить народ-богоносец, как правильно в Бога верить, – тут, конечно, стоп-машина и задний ход.

– Ай, брось ты! Да у нас, что ни писатель, то урод, что ни поэт – то пьяница и бабник. Возьми хотя бы этих: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Бунин, Чехов, Ахматова, Блок, Бродский – это ж паноптикум, анатомический музей!..

– Да, задолжало вам человечество… – вздохнул Петр.

– А вообще-то заметил я одну зависимость, – сверкнул очками собеседник Петра. – Это интересно… Чем изысканней стиль изложения, чем вычурней слова, – тем меньше смысла в сказанном. Наверное, здесь имеется какой-то скрытый конфликт между формой и содержанием. Так что ты там о великом русском?..

– А вот пример из моей жизни, только обратный. Когда я учился в институте, старостой в нашей группе был очень серьезный «взрослый мужик». В отличие от нас, до института он служил в армии старшиной. В институте он говорил правильно, красиво и веско. И вот как-то послали нас на картошку в его деревню, откуда он родом. Все были поражены, как сразу он превратился из солидного мужчины, облеченного властью и авторитетом каждого слова, – в деревенского мужика, у которого что ни шаг, то мат. При этом он жутко окал, растягивал слова и вообще половину, чего он говорил, мы не понимали – сплошной деревенский сленг. Кстати, когда мы вернулись в институт, и речь его вернулась в прежнее русло. Так что речь русского человека многогранна, и описывать ее, одно удовольствие.

– И все-таки это не литературно! Не надо нам разговорной пошлости.

– Литература, по-твоему, – это где припудренная ложь для соблазнения во грех и авторского тщеславия? Где речь бандита, таксиста и студента Кембриджа – одинаково правильная? Вот уж в чем меня не надо упрекать – это в пристрастии к такой культуре-литературе. В моих рассказах – живые люди с их проблемами, тяготами, которые мне не безразличны. Это мои ближние, и Господь внушает их любить.

– Вот и люби их сам, а нам этих твоих народных масс не надо.

– «Ибо пришел Иоанн: ни ест, ни пьет; и говорят: в нем бес. Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». Мр. 11, 18-19

– Ты это про что?

– Про народные массы и почему пишу для них. Если взять Библию, то при желании можно выписать и размахивать тысячей соблазнительных мест. Это потому что, описывая человеческую жизнь, невозможно обойти ее греховность. И Сам Господь, и великие пророки, и праведники обязательно, как сквозь тернии, проходили через соприкосновение с грехом. В Библии описываются и убийцы, и блудники, алчность, и содомия, предательство и богохульство. А что уж говорить и писать нам, живущим в последние времена?! Тут встретишь какое-то чахлое подобие доброты – радуешься, будто открытие сделал…