Дети света

Три дня подряд мы, что называется, не вылезали из гондолы. Юля готова и ночевать в гондоле. Здесь не до рассказов! Уши заняты слушанием плеска воды. Вечером в китайском ресторанчике к нашему столику подходит француз. Он усаживается рядом с нею, не обращая на меня никакого внимания, ровным счетом никакого. Говорят они по-английски, она даже не представила нас друг другу, я слушаю их, не пытаясь вникнуть в суть разговора, потом встаю, оставив их наедине, и иду к бару, не теряя ни на миг их из поля зрения... Только раз она, слушая француза, повернула лицо в мою сторону и, словно успокоившись, поправив левой рукой прическу, стала снова слушать француза. Коктейль, который я заказал, был отвратителен. Во всяком случае, я тянул его через трубочку, казалось, бесконечно долго. Когда француз ушел, она встала и подошла ко мне.

- Пойдем? - спросила она.

- Хочешь выпить? - спросил я.

- Охотно...

Мы уже лежали в постели, когда зазвонил ее телефон.

- Выключи, - попросила она.

Весь следующий день мы снова бродили по городу. Она ни словом не обмолвилась о французе, а телефон уже не звонил. Не знаю, почему я назвал его французом.

А Париж мне понадобился на какой-то час-полтора - неотложное дело! Но мы не улетели ни на следующий день, ни послезавтра... Мы бродили по знакомым мне улочкам, я рассказывал, а сам думал о том, как вот так же, не спеша и с огромным наслаждением, я бродил здесь совсем недавно, прошло каких-то три года или, может быть, пять, я бродил здесь с другой женщиной, которая тоже была в меня влюблена.

- Ты говоришь так, - сказала Юля, - будто был здесь только вчера.

Я тоже думал, что люблю ее, нет-нет, я любил ее, до последней минуты...

- Рано или поздно, - сказал я, - ты всегда возвращаешься туда, где однажды был счастлив.

- Да, тебе звонила некая Йоко. Кто это?

- Это ружье, которое уже не выстрелит.

- Ты можешь сказать хоть слово? - злится Юля.

На это я снова молчу.

А вскоре нам понадобился Рим. Рим, Рим, Рим... Великий могучий вечный Рим... Первый! Юле нравилось срываться с места вдруг, через час или два, бросив все, к чему успела привыкнуть, новые места, новые впечатления, голуби на площади, не дающие прохода, чопорная стража Ватикана...

Встреча с Папой меня не разочаровала, но и не изменила моего представления о путях совершенствования. Папа признал Пирамиду, да, слушал мой рассказ с нескрываемым любопытством, спрашивал, уточнял, кивая или заглядывая мне в глаза, иногда останавливался и, словно выискивая нотки фальши в музыке моих слов, щурил глаза и ждал, ждал, когда же прозвучит эта злополучная нота, и когда она-таки звучала, самодовольно улыбался, мол, вот, вот тут-то зацепка, дескать, как же вы преодолеете, как осилите в человеке это самое скряжничество, это самое скупердяйство - его жадность, его зависть, мол де, никому это еще не удавалось...

Я рассказывал... Он слушал, слушал... Затем, коротко простившись с нами, ушел.

- Ну что, - спросила Юлия, - думаешь, он признал?

- Думаю, что он думал о Великом Инквизиторе, - сказал я.

- Я тоже о нем подумала, - призналась Юля и улыбнулась.

Затем были святые места Петра и Павла, Колизей, Via Appia antica... Затем Венеция, ее Венеция, Палермо, Милан, что-то еще, все второпях, проездом, бегом... Наутёк...

- Ну, - спрашиваю я, - кто же тогда выиграл?

- Я проиграла, - радостно сообщает Юля.

Проигрыши ее еще не смущают. А что по поводу проигрышей говорит Конфуций? Этого я вспомнить не мог.

Тогда в Дели, был уже вечер, за мной увязались два индуса, мне пришлось налысо остричься. Это был последний, как мне показалось, спасительный шаг - стрижка под ноль. Я до сих пор не могу дать объяснения этому решению: стрижка налысо, золотисто-зеленоватая мазь на кожу лица, чтобы не отличаться от окружающих, и эта одежда - не то простынь, не то портьера через плечо, да - сандалии, браслеты на запястья... Вынужденная мимикрия. Когда потом я увидел себя в зеркале, опасность была уже позади, я смеялся до колик в животе: вылитый Джавахарлал Неру! Я сам себя не узнавал, не то, что какие-то индусы...

Этот смех спас мне жизнь.

Она никогда не видела меня стриженным под „нулевку».

- У тебя череп кроманьонца, но никак не Неру!

- Кроманьонцы дали миру человека разумного, а он уж на выдумку хитер.

- Ты так и не сказал мне своего мнения о потлаче, - говорит Юля. - Что ж до Конфуция, то он создавал свое величие, отдавая. Он благодарил каждого, кому мог хоть чем-то помочь!

Ее щедрость, я заметил, жила в каждом кончике ее славных пальчиков.

- Ты, в конце концов, можешь со мной поговорить? - снова наседает Юля. Она уже не выносит моего длительного молчания.

- Да сколько угодно!

- Ба! Да у тебя есть язык! Говори же!..

Я только улыбаюсь. Мне кажется, всё давно уже сказано.

Если не думать о белой вороне...

О Тине...

- Ээээ, - говорю я, - знаешь...

- Да ладно, - останавливает меня Юля, - не старайся ты так.

Я стараюсь только молчать.

Глава 11

И вот апостолы выросли...

Первым - Ленин!